Факультет патологии - Минчин Александр - Страница 21

• Предыдущая
• 21/87
• Следующая

Последний довод побеждает его.

— Ладно, поставлю под твое честное слово, хотя я его не знаю и не видел никогда. Но чтобы в следующем году играл как два игрока, иначе никакого зачета на третьем курсе он не получит у меня. Никогда.

— Шур, давай зачетку быстро. А то еще передумает.

— Конечно, Борис Наумович. Отыграет как три игрока, не то что два! За такое высокое доверие.

Он выставляет ему зачет, оформляет ведомость, а мне не верится: я в жизни не верил, что это возможно. И не поверю потом!

Я говорю Пенису спасибо.

— А он что у тебя, Саш, не разговаривает?

— Шур, скажи что-нибудь. Тот говорит:

— Да.

Мы смеемся.

— В волейболе, Борис Наумович нужна игра, а не слова. Молчаливость — лишнее доказательство мастерства.

Он кивает. Я вдохновленно продолжаю:

— Я вообще не люблю болтливых: когда человек много говорит, он мало делает… — тут я вовремя обрываюсь и останавливаюсь.

Мы прощаемся. Борис Наумович с верой смотрит на нас. А я смотрю на несчастных, бегущих по кругу… загона.

(Эх, голова, это великое дело!..)

По дорожкам стадиона мы несемся с Шуриком, подпрыгивая и подлетая в кроны деревьев.

— Шур, ну ты понял, как надо зачеты получать, а?! Ты учись у меня, может, когда пригодится. — Он улыбается. — Ты мяч-то хоть раз в руке держал волейбольный?

— Два раза, когда бросал детям играющим обратно на площадку.

Я смеюсь, не могу остановиться. К институту он снова подходит грустный и молчаливый.

— Что опять случилось? — спрашиваю я. — Тебе что, не нравится зачет надарма.

— А как остальные сдавать?

— Шур, но я же не могу за тебя все зачеты сдавать, а! — Мы смеемся, заходя в институт.

Сегодня зачет по «Зарубежной литературе XVIII века», и я иду сдавать его, даже не зная вопросов. И литература, естественно, сдается у меня. Так как это единственное, что мне нравится из всего института, — литература. Она прекрасна.

Завтра психология.

Вечером я листаю тетрадь и натыкаюсь на какую-то страницу: теория Морено. Ох, тоска — необыкновенная. Как надо заниматься, на меня сразу нападает тоска.

Оказывается, что теория Морено — буржуазная, значит, плохая, не читая дальше, знаю я. Все, что от капитализма, — плохо, все, что от социализма, — хорошо, нам уже мозги задолбали этим. Однако им живется лучше, чем нам. Парадокс обучения. Назовем это так, мягко.

Теория Морено заключалась в следующем: чтобы сажать работников на производстве, исходя из личных качеств и особенностей на основе нелюбви друг к другу. И даже ненависти или нетерпения. Тогда они не будут разговаривать, отвлекаться, чесаться, а будут трудиться: стараясь выместить зло и ненависть друг к другу, они будут работать сильней, повысится производительность, а в карман капиталиста потекут большие деньжищи.

И этот Морено, социопсихолог, провел свои опыты на некоторых японских фабриках, они оправдались, и теперь на Западе все носились с его теориями: относительно рассадки людей по различию интересов и несходности характеров. Даже в столовой он их рассаживал так же, чтобы неприятно было сидеть и глядеть друг на друга, тем более есть, и скорее бы тянуло к работе возвращаться и на ней вымещаться или вымещать себя.

Эта теория нашей социалистической наукой, конечно, отрицалась и жутко порицалась. А чего там, у нас как ни посади, все равно будут гавкаться. И второе: хоть ты их положи, работать все равно не будут, никогда. Поэтому к нашим людям теория никакая неприменима.

Теория этого Морено была записана на двух страничках, тезисно, писала Алинка сжато, остальное приходилось домысливать самому.

После этого, уже после двух страничек, мне жутко захотелось спать. А я себе никогда ни в чем не отказываю.

Проснулся я на следующее утро с неприятным ощущением, долго пытаясь поймать ощущенное. Вернее я бы сказал, что проснулся я утром с неприятным чувством какого-то предчувствия, и наконец вспомнил, что — зачет. Одевшись, не поев, я поехал в институт. Зачет начинался в 10 часов, и у дверей уже толпилась вся наша группа.

— Сашка, выучил что-нибудь? — спрашивает Городуля меня.

— Не-а, — говорю я.

— А как же сдавать будешь?

— Языком.

Она смеется. Тут появляется моя ласточка Ира, вся скромно одетая. Она всех учителей видом и своей невинностью брала, те таяли, глядя на нее. Как на что-то давно жданное. И долго невиданное.

— Санечка, здравствуй. — Она целует меня в щеку. Группа внимательно оборачивается. Их это страшно интересовало и будоражило: да или нет…

— Ира, выучила что-нибудь?

— Не-а, — она улыбается, — ни слова.

— А как сдавать будешь?

— Он, говорят, любит молодых и скромных, девочек. А ты же знаешь, какая я скромная… — Она смеется.

В это время дверь открывается, и Городуля говорит:

— Есть кто-нибудь желающий? — Все ждут и боятся. Я ненавижу ждать, и умирать всегда надо красиво (даже когда не знаешь, за что), и в первом ряду, не думая, — поэтому я захожу сразу и не ожидая.

Ирка целует меня опять, напутствуя.

Вслед слышу, как кто-то говорит: «Это что, новенький у нас появился?»

И захожу, аудитория большая и светлая, преподаватель сидит за столом, маленький и лысый. Он мне вообще напоминает кого-то… тоже лысая голова была. Но тот не психологией, тот государством и народом занимался и преобразованием их обоих в социалистические, того психология не волновала. Тому власть над психикой нужна была (или психика власти), потом все остальное.

— Здравствуйте, молодой человек. Моя фамилия Берхин. А вас я что-то не видел никогда. Вы что, не ходили на мои занятия? mm

— Как вам сказать…

— Но лекции у вас, я надеюсь, есть? Потому что без лекций нам вообще не о чем разговаривать.

Вот те раз, а я-то думал поговорить. Хорошее начало, обнадеживающее.

— Да, — говорю я обреченно, — есть. — Уже неплохо, берите билет, положите вашу тетрадочку, я посмотрю, что у вас там написано, и начинайте готовиться. А потом мы разберемся.

Я сажусь за стол готовиться и понимаю, что разбираться нам не о чем будет, я не сдам этот зачет, никогда. Судя по его лицу и началу.

— Саш, привет. — Я оборачиваюсь, не понимая, кто меня еще здесь знать может. Оказывается, рядом со мной сидит Лиля Уланова, я и не знал, что она в нашей группе учится. Она спрашивает: — Какой у тебя билет?

— Что? Билет, я даже не знаю, не посмотрел, он сразу ко мне прицепился, а я не могу сдавать в таких условиях, когда ко мне плохо относятся: не благожелательно.

— Так посмотри.

— Чего посмотреть? — не понимаю я.

— Билет, — смеется тихо она.

Я поднимаю билет, он лежит вниз лицом, и не верю своим глазам: второй вопрос — теория Морено. А первый — какая-то чушь про Павлова.

— Знаешь что-нибудь?

— Что там за три учения Павлова?

Она бы мне хотела помочь, но сама не знает ничего про Павлова, так как он написал много книг, а прочитать их только у ненормального хватит времени.

Она собирается со мной еще потрепаться, так как свой билет знает полностью, но в этот момент раздается голос:

— Девушка, вот вы… Лиля спрашивает: «Я?»

— Да. Судя по всему (интересно, по чему?), вы уже готовы, раз разговариваете с молодым человеком. Поэтому идите отвечать и разговаривать со мной, а молодому человеку мы не будем мешать готовиться. — Она уходит к нему и отвечает.

Я созерцаю снова свой билет № 12. И даже не могу вспомнить, о чем там буржуазная теория Морено! Какие-то куски застряли в голове, а ничего целого не получается. В чем там идея? Я не помню, не то в тетрадке этого не было.

Если я не сдам зачет, меня не допустят до экзаменов, если не допустят до экзаменов — я их не сдам и меня исключат из института, папа не переживет этого, мама повесится. И все из-за этой проклятой психологии. Я грозно гляжу на преподавателя и говорю сам себе: ну, погоди, я сейчас с тобой разберусь, я тебе дам мою семью разрушать! Ничтожество! — Мне главное завести себя.

• Предыдущая
• 21/87
• Следующая