Тихие дни в Клиши - Миллер Генри Валентайн - Страница 9

• Предыдущая
• 9/15
• Следующая

Но Колетт меня не привлекала. Я любил Нис, по-прежнему осенявшую своим присутствием кафе Веплер. Мы стали с ней добрыми друзьями. О деньгах речи больше не было. Правда, мне нравилось делать ей маленькие подарки, но то было совсем другое. Время от времени мне удавалось уломать ее сделать выходной. Мы отыскивали очаровательные местечки на побережье Сены или добирались поездом до одного из окрестных лесов, где полеживали на травке и трахались сколько душе угодно. Я никогда не доискивался подробностей относительно ее прошлого. Нет, предметом наших с ней разговоров было исключительно будущее. Ее, по крайней мере, волновало только оно. Мечтой Нис, как и столь многих француженок, было обзавестись собственным домиком где-нибудь в провинции — лучше всего, в Миди. Париж отнюдь не завладел ее сердцем. Он вреден для здоровья, любила повторять она.

— Ну и что же ты там будешь делать? — спросил я ее однажды.

— Делать? — переспросила она в недоумении. — Ничего. Просто жить.

Какая мысль! Какая здравая мысль! Я отчаянно завидовал ее невозмутимости, ее праздности, ее беззаботности. Мне хотелось вовлечь ее в долгий разговор на эту тему — в разговор о блаженстве ничего не делать. Такого рода идеал до той поры был мне неведом. Для того, чтобы он осуществился, надо обладать либо абсолютно пустым, не отягощенным ни малейшим грузом, либо, наоборот, исключительно богатым, зрелым умом. Но мне представлялось, что обладать ничем не отягощенным умом предпочтительнее.

Наблюдать, как Нис ест, само по себе было удовольствием. У нее был дар извлекать максимум чувственного наслаждения из каждого глотка, каждого кусочка того или иного кушанья или блюда, к выбору которых она относилась с неизменной тщательностью; Поясню: под словом «тщательность» я отнюдь не имею в виду озабоченность числом поглощаемых калорий или наличием витаминов. Нет, ее целью был выбор блюд, в наибольшей степени отвечавших ее вкусу, в полной мере согласовавшихся с ее натурой, ибо Нис смаковала пищу. В ее случае трапеза могла тянуться до бесконечности, неустанно сдабриваемая ее здоровым, доброжелательным юмором, ее все больше и больше заражавшей окружающих беззаботностью, все ярче и ярче разгоравшимся огоньком ее неистребимого оптимизма. Всласть поесть, всласть наговориться, всласть потрахаться — существуют ли в природе лучшие способы времяпровождения? Ее не терзали укоры нечистой совести, за ее плечами не стояло забот, которыми нельзя было бы пренебречь. Плыть по течению и ничего больше — вот и вся ее философия. В муках производить на свет детей, вносить свой вклад в благосостояние общества — все это было не для нее; в свой час она покинет этот мир, не оставив на его поверхности следа. Но где бы она ни оказывалась, всюду ее присутствие придавало существованию оттенок большей легкости, большей привлекательности, большей ароматности. А это отнюдь не пустяк. Каждый раз, расставаясь с нею, я уносил с собой ощущение хорошо проведенного дня. Я сожалел о том, что не могу жить так же легко, так же инстинктивно, так же естественно. Иногда я грезил о том, что родился женщиной — женщиной, похожей на нее, не обладающей ничем, кроме неотразимо притягательного влагалища. Как было бы прекрасно, стань оно органом, предназначенным для каждодневной работы, а мозг — инструментом чистого наслаждения! Откройся возможность влюбиться в счастье! Свести к минимуму собственную утилитарность! Развить в себе совесть, столь же чувствительную, как крокодилова кожа! А уж когда состаришься и утратишь былую привлекательность — тогда, на худой конец, оплачивать трах наличными. Или купить кобеля и обучить его всему необходимому. И умереть в назначенный час, уйти из мира нагим и одиноким, без чувства вины, без сожаления, без тщетной укоризны…

Вот какие грезы рождались в моем воображении после дней, проведенных с Нис на лоне природы.

А каким удовольствием было разжиться кругленькой суммой, чтобы затем, в момент прощания, передать ее в руки Нис! Сопровождать ее в поездках — скажем, в Оранж или в Авиньон. По-бродяжьи выкинуть на ветер месяц-другой, купаясь в теплых волнах ее сладострастной лени. Стараться услужить ей во всем, в чем только можно, и при этом ощущать на себе биотоки испытываемого ею наслаждения.

По ночам, лишенный ее общества (в это время суток она принадлежала клиентам), я одиноко бродил по улицам, проводя часы в затерявшихся в переулках небольших барах или маленьких подвальных кафе, где другие девушки трудолюбиво и уныло ткали однообразную пряжу той же профессии. Случалось, от нечего делать я останавливал свой выбор то на одной, то на другой из них, хотя к каждому из подобных общений для меня неуловимо примешивался привкус пепла.

Возвращаясь домой, я нередко заставал Колетт еще на ногах; она бесцельно слонялась по квартире в нелепом кимоно, купленном Карлом по случаю где-то на ярмарке. Нам все не удавалось наскрести денег ей на пижаму. Чаще всего она занималась тем, что сама называла «перехватить кусочек». Колетт, бедняжка, стойко не ложилась спать, дожидаясь, пока Карл вернется с работы. Случалось, присев на кухне, и я перехватывал с ней за компанию. Мы вступали в беседу, если только можно так определить то, что между нами происходило. От Колетт тщетно было надеяться услышать что-либо внятное. У нее не бывало ни озарений, ни грез, ни желаний. Ее, наделенную чисто коровьей безмятежностью, безгласной покорностью рабыни и шармом хлопающей глазами куклы, в корне неверно было обвинять в тупости: она была просто-напросто дебильна. Вот Нис — ту было бы черной несправедливостью назвать тупой. Ленивой — пожалуйста, сколько душе угодно; ленивой, как смертный грех. Но все, о чем говорила Нис, оказывалось по-своему интересным — дар, который лично я оцениваю гораздо выше, нежели умение рассуждать умно и со знанием дела. Ведь именно благодаря такому дару привносится в жизнь нечто новое, в то время как его противоположность, интеллигентная, рафинированная речь, формализуя и обессмысливая все на свете, сводит к нулю реальное разнообразие бытия. У Колетт же, как я говорил, мозги были куриные. Беря ее за то или иное место, вы ощущали под пальцами сгусток холодной, колышащейся, неодушевленной плоти. Когда она наливала кофе, могли доставить себе удовольствие провести по ее ягодицам, но с таким же успехом можно было ласкать дверную ручку. Сама ее стыдливость обнаруживала скорее животное, нежели человеческое происхождение. Заслоняя руками треугольник своего лона, она не делала ни малейшей попытки прикрыть грудь. Пряча от наших взглядов влагалище, она скрывала от нас нечто безобразное, срамное, а вовсе не источник тайной мощи. Зайдя ненароком в ванную и застав меня над унитазом, она способна была остановиться в дверях и завести со мной разговор как ни в чем не бывало. Вид отливающего мужика, приходится заметить, ни в малой мере не возбуждал ее; пожалуй, чтобы Колетт возбудилась, следовало, оседлав ее, пустить горячую струю в единственное место, назначение которого она интуитивно постигла.

Однажды, вернувшись глубоко за полночь, я обнаружил, что забыл ключ. Громко постучал в дверь, но безрезультатно Подумал: опять она пустилась в свои целомудренно-бессмысленные блуждания по улицам. Мне оставалось ничего другого, как не спеша двинуться в направлении Монмартра в надежде перехватить Карла на пути домой. Столкнувшись с ним на полдороге к Плас Клиши, я информировал его, что наша птичка, судя по всему, вылетела из гнезда. Войдя в квартиру, мы нашли верхний свет зажженным; однако Колетт, в отличие от ее пожитков, ни в одной из комнат не было. Похоже, девушка просто вышла прогуляться. Как раз в то утро Карл вслух размечтался о том, как женится на ней, едва она достигнет совершеннолетия. Я не мог отказать себе в удовольствии авансом высмеять их супружескую идиллию, разыграв в лицах, как она высовывает свою физиономию из окна спальни, он — из кухонного окна, на радость соседям обмениваясь любезностями: «Bonjour, Madame Oursel, comment ca va се matin?»[17]

• Предыдущая
• 9/15
• Следующая