Далеко от Москвы - Ажаев Василий Николаевич - Страница 38
- Предыдущая
- 38/164
- Следующая
Глава тринадцатая
Утро седьмого ноября
Голос Сталина возник внезапно, застал врасплох, хотя выступления ждали долго. Люди замерли на своих местах.
Сталин говорил спокойно, неторопливо, с огромной внутренней силой. Некоторые слова его, преодолевая тысячеверстные пространства, терялись в эфире среди шума и треска. Собравшиеся в клубе не услышали начала. Создалось такое впечатление, будто радиоузел запоздал включить передачу.
— Прозевали, растяпы! — звонко прошептал Гречкин и умолк — стоявший позади Алексей толкнул его в спину.
Не отрывая глаз от репродуктора, побледневший Ковшов впитывал каждый звук, подчас скорее угаданный, чем расслышанный. Вся сознательная жизнь поколения Алексея была неотделима от Сталина, от его деятельности, от его книг и выступлений. Со школьных лет, с того дня, когда прозвучали слова: «Клянемся тебе, товарищ Ленин...» для Алексея Ковшова и его сверстников Сталин навсегда стал тем единственным учителем, чей авторитет был неизменно ясен и непререкаем. Когда началась война и у многих, даже самых испытанных и мужественных людей дрогнули в тревоге сердца, мысли их с надеждой обратились к Сталину. И они услышали его проникновенные слова: «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои».
...Теперь Сталин снова говорил с народом... В эти минуты для Алексея ничего не существовало, кроме сталинского голоса. Этот голос вливал в него веру и волю.
Сталин не успокаивал. Он знал, что народу не нужны утешения, ему нужна правда. И, как всегда, народ услышал эту правду от Сталина: «...опасность не только не ослабла, а наоборот еще более усилилась. Враг... угрожает нашей славной столице — Москве...»
Он, утвердивший в стране сознание, что самым ценным капиталом на свете является человек, мужественно сообщал народу о гибели в боях за Родину сотен тысяч советских людей. Глубокая боль слышалась в его замедленном голосе.
Не стыдясь окружающих, вдруг заплакала Женя, совсем по-детски, всхлипывая и причитая. Горячий ком подкатил к горлу Алексея, стеснил дыхание. Батманов, стоявший возле Жени, поднял руку и безмолвно погладил ее по голове; казалось, он приласкал всех, находившихся тут, будто одна за всех горевала эта веселая и полная жизни девушка.
«Наше дело правое, — победа будет за нами!»
Несколько минут в рупоре бушевала буря аплодисментов. И здесь — далеко от Москвы, среди глубокой ночи — три сотни людей, собравшихся в деревянном клубе на берегу Адуна, также неистово рукоплескали Сталину.
Гул репродукторов внезапно прервался, его сменили торжественные звуки гимна. Потом наступило безмолвие...
— Какое счастье, что у нас есть Сталин, товарищи! Что было бы с нами без него? — звонко крикнула Таня в тишине. И снова все зашумели, захлопали в ладоши.
Алексей выбрался из толпы. Его остановил Беридзе — взволнованный, бледный, с воспаленными глазами:
— Пойдем ко мне, Алексей. Надо поговорить...
— Извини меня, Георгий Давыдович, не могу. Должен побыть наедине. Отложи разговор до утра. Да оно уже началось, утро. Потерпишь часа три?
— Потерплю, — буркнул Беридзе, резко повернулся и ушел, не оглядываясь.
Ковшова окликнул Гречкин:
— Подожди, Алексей Николаевич! Пойдем вместе, найдем двести...
Инженер ускорил шаги, будто не услышав окрика. Слова Сталина жили в нем, и он не мог допустить, чтобы значительность пережитого растворилась в пустяках, в малозначащих обыденных разговорах. Запахнув полушубок и надвинув шапку на уши, он побежал по укатанной и скользкой дороге домой. Луна высоко стояла в небе; капли звезд неисчислимо усыпали чистый небосвод. Снег, снег простирался вокруг, зеленоватый и фосфоресцирующий под луной.
Алексей постоял возле общежития, несколько раз глубоко вдохнул свежий морозный воздух. Из клуба в разных направлениях растекались люди, голоса их звучали стеклянно и отрывисто. Завидев Гречкина, приближавшегося с Таней и Женей, инженер быстро вошел в дом. Одна из дверей в коридор приоткрылась ему навстречу. В нее просунулась голова Лизочки со светлыми редкими волосами. Она взглянула на него острыми глазами и с заведомым недоверием осведомилась:
— Моего-то не видали?..
— Сейчас придет...
— Бегает все! Четырех детей заимел, скоро пятый прибавится, а самостоятельности не прибавляется ни на грош.
— Мы были с ним на торжественном заседании, потом слушали доклад товарища Сталина, — со сдержанным раздражением сказал Алексей.
Лизочка дрогнула и часто заморгала глазами:
— Батюшки! Почему же я не знала? О чем хоть он говорил-то? Скоро ли войне конец?
— Муж придет и расскажет, — буркнул Алексей и торопливо прошел мимо.
Ему хотелось сберечь чувство праздничной приподнятости, владевшее им. Он вошел в свою комнату и заперся. По обыкновению здесь было холодно: дыхание выходило изо рта белым паром, бархатный слой инея проступал на потолке и внешней стене.
Инженер быстро разделся и долго ворочался на жесткой, неровной постели, кутаясь в одеяло и полушубок. Из коридора послышались голоса. Лизочка встретила Гречкина упреками: почему не предупредил ее о докладе и не сказал, что задержится. Гречкин неуверенно и робко оправдывался.
Вмешалась и Женя. Ее всегда возмущало, что Гречкин, решительный и самостоятельный на работе, так по-ребячески боится своей Лизочки. Голоса зазвучали громче. Затем со стуком захлопнулась дверь. Перебранка переместилась в квартиру Гречкина.
Алексей услышал мягкое шарканье валенок и негромкий, уверенный стук в свою дверь. Он не отозвался.
— Спит. Проспит все на свете, — с недовольством сказала Женя.
— Оставь его в покое, что ты его преследуешь? — тихо упрекнула ее Таня.
— Мне надо с ним поговорить. В клубе я подошла к нему, а он не обратил на меня внимания.
— Ты устрой ему скандал здесь, в коридоре, по Лизочкиному образцу, — с насмешкой в голосе посоветовала Таня.
Девушки постояли у дверей и удалились. В доме все стихло, только ветер пел по-комариному, просачиваясь в тонкую щель между двумя соединенными кусками стекла.
Ночь была на исходе, но сон к Алексею не шел. Мысли, тесня одна другую, проносились в голове. Снова и снова слышались слова: «Враг... угрожает нашей славной столице — Москве». Он пытался представить себе: что сейчас там?.. Как родители, Митенька? Где Зина? Увидеться бы с ними, сказать хоть слово, обнять их! Алексей не сомневался теперь, что стройка нефтепровода необходима для войны и сам он нужен стройке. Его место оказалось не менее важным и ответственным, чем то, которое он мог бы занять, обороняя Москву. Залкинд верно сказал: «Воевать надо там, где тебя поставили старшие товарищи. Наше боевое задание — отстаивать Москву на берегах Адуна». Оспаривать это равносильно отрицанию непреложной истины о единстве фронта и тыла.
Все так, все правильно... Эти вопросы незачем перерешать. И все же порой трудно было (сердцу, не уму) признать равноценными роль инженера, проверяющего в тиши кабинета очередной лист проекта, и роль командира взвода, который под грохот артиллерийского огня поднимает своих солдат в атаку. Когда приходили особенно тревожные вести с подмосковного фронта, хотелось быть не строителем, а бойцом.
В коридоре, против кабинета Алексея, висел плакат. С него на проходящего грозно смотрел раненый солдат и строго вопрошал: «Что ты сделал для фронта?» Вот так выглядела бы сама совесть, если б попытаться ее изобразить: «Враг угрожает Москве — а что же ты? Или тебе нечего защищать?..»
Наконец Алексей заснул не то на час, не то на минуту. Снились разные пустяки. Но, пробудившись, он почувствовал, что лицо у него мокро от слез. Сон перенес его на московскую выставку в павильон Севера. Они с Зиной сидели на террасе, ели мороженое с клубникой. Откуда-то доносилась музыка. Зина подняла ложкой крупную ягоду и протянула ее Алексею:
«Это получше вашей дальневосточной голубицы?»
И Алексей не смог удержать слезы.
- Предыдущая
- 38/164
- Следующая
