Сказки Амаду Кумба - Диоп Бираго - Страница 13

• Предыдущая
• 13/41
• Следующая

И незадачливые странницы двинулись дальше.

Но тут Ложь сказала Правде:

— Знаешь, пока нам нечем похвастать, и неизвестно, что еще случится, если я и впредь буду предоставлять тебе заботу о наших делах. Лучше уж я сама буду думать за двоих. Бог тебя, может быть, и любит, а люди что-то не слишком.

В это время они подходили к деревне, откуда неслись рыдания и вопли. Не зная, какой прием их ожидает, Дёг и Фен остановились у колодца, чтобы напиться, прежде чем зайти в чей-нибудь дом. К колодцу подошла женщина вся в слезах.

— Почему там плачут и кричат? — спросила Дёг-Правда.

— Увы! — сказала женщина (то была рабыня). — Наша любимая царица, самая молодая жена царя вчера скончалась, и царь в таком горе, что хочет наложить на себя руки и последовать за самой нежной и прекрасной из женщин.

— Из-за этого столько шума? — удивилась Фен-Ложь. — Ступай скажи царю, что у колодца отдыхает странница, которая умеет воскрешать даже тех, кто умер давным-давно.

Рабыня убежала и тотчас вернулась со старцем. Он проводил странниц в прекрасную хижину, где их ожидал целый жареный баран и два калебаса кус-куса.

— Мой господин, — сказал старик, — посылает вам все это и просит отдохнуть после долгого пути. Располагайтесь здесь и подождите. Он пришлет за тобой.

На следующий день им принесли еще более обильное угощение, на третий день их потчевали снова. Но Ложь притворилась, что она в нетерпении, и сердито сказала царским посланцам:

— Передайте царю, что я не могу терять здесь время. Если я ему не нужна, я ухожу.

Старик вскоре возвратился.

— Царь тебя ждет.

И Фен пошла за старцем, оставив Дёг-Правду в хижине.

— Скажи сначала, чего ты просишь за свои труды? — осведомился царь, увидев перед собой Ложь.

— А что ты можешь мне предложить?

— Я дам тебе сто вещей из тех, какими владею в своей стране.

— Этого мне мало! — возразила Фен-Ложь.

— Тогда скажи сама, чего ты хочешь.

— Половину всех твоих богатств.

Царь согласился. И Фен приказала построить хижину над могилой любимой царской жены. Она заперлась там, прихватив с собой мотыгу. Было слышно, как она пыхтит и кряхтит. Прошло немало времени, и в хижине послышался ее голос, — сначала тихий, потом очень громкий, как будто она спорила с несколькими людьми. Наконец Фен выскочила из хижины и прижалась спиной к двери, чтобы дверь не открылась.

— Дело-то вон как обернулось, — сказала она царю. — Я раскапываю могилку, бужу твою жену, но только что она ожила и хотела встать, как твой отец ожил тоже, хвать ее за ноги, да и говорит мне: «Оставь ее здесь. Ну, что она тебе даст? А если ты выпустишь на свет меня, я отдам тебе все богатства моего сына». Не успел он договорить, откуда ни возьмись, твой дед и обещает мне все твои богатства, а в придачу половину богатств своего сына. А твоего деда уже отталкивает дед твоего отца и сулит мне твои богатства, богатства твоего отца, деда и половину всего своего добра. Но тут подоспел его отец, и теперь уже все твои предки и предки твоих предков собрались у выхода из могилы твоей жены.

Бур-царь посмотрел на своих советников, советники посмотрели на царя. Дело и впрямь оборачивалось худо. Бур уставился на Фен-Ложь, старцы переглядывались. Как тут быть?

— Ты, видно, не знаешь, кого из них всех выбрать, — заметила Ложь. — Ладно, не ломай голову, я тебя выручу. Скажи только, кого из двух мне воскресить, — твоего отца или жену…

— Жену, — сказал царь, как никогда любивший в этот миг покойницу. Он всегда боялся мести усопшего отца, потому что в свое время с помощью старейшин ускорил его смерть.

— Ну, конечно, конечно! — отвечала Фен-Ложь. — Только все дело в том, что отец твой обещает мне в два раза больше, чем ты…

Бур обернулся к советникам, советники посмотрели на него, потом на Ложь. Цена была высока, и к чему царю возвращать любимую жену, если он лишится всех своих богатств? Да и останется ли он тогда царем? Фен угадала мысли царя и его приближенных.

— Тогда по крайней мере отдай мне то, что обещал за воскрешение жены, — сказала она, — и я оставлю ее там, где она есть.

— Вот это самое лучшее, самое разумное! — хором воскликнули старцы, помогавшие отправить на тот свет прежнего царя.

— Ну так как же, Бур? — спросила Фен-Ложь.

— Хорошо, пусть мой отец, отец моего отца и отцы их отцов остаются там, где они есть, и моя жена тоже, — решил царь.

И Фен-Ложь получила половину всех богатств царя только за то, что никого не вернула с того света. А царь быстро утешился и нашел себе другую жену.

Язык — раб головы, но повелевает всем остальным, он разглагольствует и кричит за всех — часто попусту, реже с умом; он не советуется ни с животом, который поел бы еще, когда язык заявляет, что он сыт, ни с ногами — они просят отдыха, а язык спешит сказать, что они готовы идти дальше.

Язык берет власть над телом, лишь только почувствует себя необходимым. Иногда он спасает человека, но чаще ведет его к погибели — ведь ему так трудно сказать: «Я не знаю».

Говорить слишком много не следует, но если совсем не раскрывать рта, можно нажить неприятности; ничего хорошего не жди и в том случае, если не понимаешь, что говорит другой язык. Это надо бы помнить Сериню-марабуту, который по пути из Мекки остановился у одного из своих учеников и последователей. Сериню отвели самую лучшую хижину, и он тотчас принялся читать священные строфы корана. Настал час обеда, за марабутом послали одного из малышей; тот вошел в хижину и сказал Сериню на языке бамбара:

— Ки ка на (Тебя зовут).

Серинь ответил ему на языке уолоф:

— Мана (Это я).

Ребенок вернулся к родителям и передал ответ марабута:

— Он сказал, что не пойдет.

Пообедали без гостя.

На следующее утро ребенок снова пришел звать марабута к столу. Он говорил на своем языке, а Серинь ответил ему на своем. То же самое повторилось среди дня и вечером. Три дня подряд ревностный паломник трижды в день давал юному посланцу одинаковый ответ на его вопрос.

Радушные хозяева, совсем недавно обращенные в истинную веру, не могли взять в толк, к чему такое усердие. Ведь вкушать пищу дозволено всякому мусульманину, если он знает, как поступать, — молиться перед едой или есть перед молитвой. Конечно, есть не помолившись недостойно верующего, даже если он никогда не был в Мекке. Но молиться не поев? Людям бамбара, хотя они совсем недавно были неверными, уже ведомо было могущество божественного слова, но они все же не думали, что коран может заменить калебас с рисом, или маисовые лепешки под соусом, или жареного цыпленка, приготовленного в честь учителя преданным учеником. А тут учитель отказывается прийти отведать риса, цыпленка или кус-куса.

Серинь, в свою очередь, спрашивал себя между двумя молитвами, что случилось в этой деревне после того, как он вошел в хижину. Может быть, полчища саранчи обрушились на поля и съели весь урожай? Или термиты опустошили закрома? Или пересох за одну ночь полноводный Сенегал? Или вся водившаяся в нем рыба — карп, рыба-собака и даже нечистый сом, который питается отбросами, — покинула здешние места и ушла вверх по течению, к плоскогорью Фута-Джаллон, или вниз, к Сен-Луи и к морю? Марабут спрашивал себя, не унесла ли в одну ночь чума всех быков, что мирно паслись на другом берегу? А бараны, которых пригоняли сюда с севера мавры и фульбе, — разве все они внезапно погибли в пути? Наконец, спрашивал он себя, сколько раз в месяц обедают в этой стране?

Но достоинство не позволяло почтенному марабуту требовать пищи.

Наконец обеспокоенный хозяин пришел к учителю, и они объяснились.

Серинь, который знал арабскую письменность лучше, чем любой ученый из Тимбукту[25], не понимал ни словечка на языке бамбара, а мальчик, которого к нему посылали, и не слыхивал о языке уолоф: ведь он никогда не покидал родных мест и не переступал границы Судана и Сенегала.

• Предыдущая
• 13/41
• Следующая