Описание Отечественной войны в 1812 году - Михайловский-Данилевский Александр Иванович - Страница 105

• Предыдущая
• 105/209
• Следующая

Сжечь столичный город Империи надлежало иметь Главнокомандующему Москвы Высочайшее повеление. Такого повеления дано не было. Скажут, может быть, что в военные соображения Князя Кутузова входило истребление столицы и что, по званию Главнокомандующего армией, облеченный во власть Императорского Величества, он уполномочил Графа Ростопчина на пожар. Фельдмаршал не давал ему на то никаких приказаний, и не прежде, как по окончании совета в Филях, уведомил его об оставлении Москвы без боя. До какой степени сохранение Москвы озабочивало Князя Кутузова, видно из донесения его Государю, где он говорит, что одной из причин, побудивших его не принять сражения близ Поклонной горы, было опасение, что «в случае неудачи последовало бы кровопролитнейшее разрушение и превращение в пепел самой Москвы» [324] . Остается третье предложение, что Граф Ростопчин самопроизвольно зажег город. Одаренный пылким, отважным духом, он был способен на такой отчаянный поступок; однако же он не привел его в действие. Надежда на сражение, в котором уверяли его, сперва Барклай-де-Толли, от Витебска до Царева Займища, а потом Князь Кутузов, до вечера 1 Сентября, была достаточной причиной к сохранению столицы, дабы не лишить Русскую армию всех источников пособий, какие представлял обильный город, находившийся в тылу ее. До вечера 1 Сентября не могло входить в расчет и было противно выгодам нашим истреблять Москву, а потому не делано было приготовлений к пожару, который не нанес бы вреда и самому неприятелю, ибо не лишил бы его способов помещения и продовольствия. Сжечь Москву вовсе, дотла, было невозможно. Сколь ни великий предположить пожар, но все еще осталось бы довольно казенных зданий и частных домов, где мог поместиться неприятель. Жизненные припасы, находившиеся в Москве, были незначительны. Москва снабжается посредством зимнего пути и весеннего плавания до Сентября, а потом на плотах до зимы. Но война началась в Июне, и Наполеон занял Смоленск 7 Августа. Все подвозы в Москву оттого остановились. Не заботились уже о снабжении припасами города, без защиты, без укреплений, угрожаемого неприятельским вторжением. В течение Августа большая часть муки, бывшей в казенных магазинах и в лавках хлебных продавцов, перепечена в хлебы и сухари. 13 дней сряду, по 600 телег, нагруженных сухарями, крупой и овсом, отправлялись каждое утро к армии, и потому пожаром лишить неприятеля продовольствия не могло входить в соображение, а равно и средств к помещению. Наконец, если бы предположение сжечь Москву и существовало, то даже и в военном отношении было для нас полезнее не приводить его в исполнение и тем удержать Наполеона несколько времени в уцелевшей Москве, не заставляя его, чего также от пожара можно было ожидать, тотчас выступить с пепелища и тем принудить Князя Кутузова к сражению, выгоды коего были тогда на стороне неприятеля, ибо в то время Наполеон превосходил нас силами. Следующие два собственноручных донесения Графа Ростопчина к Государю свидетельствуют, что не он был главным виновником пожара: 1) «Приказание Князя Кутузова везти на Калужскую дорогу провиант было отдано 29 Августа. Это доказывает, что он тогда уже хотел оставить Москву. Я в отчаянии, что он скрывал от меня свое намерение, потому что я, не быв в состоянии удерживать города, сжег бы его и лишил бы Бонапарта славы взять Москву, ограбить ее и потом предать пламени. Я отнял бы у Французов и плод их похода и пепел столицы. Я заставил бы их думать, что они лишились великих сокровищ, и тем доказал бы им, с каким народом они имеют дело» [325] . 2) «До 30 Августа Князь Кутузов писал мне, что он будет сражаться. 1 Сентября, когда я с ним виделся, он то же самое мне говорил, повторяя «И в улицах буду драться». Я оставил его в час пополудни. В 8 часов он прислал мне известное письмо, требуя полицейских офицеров, для препровождения армии из города, оставляемого им, как он говорил, с крайним прискорбием. Если бы он мне сказал это за два дня прежде, то я сжег бы город, отправивши из него жителей» [326] .

Таким образом, уничтожается обвинение в умышленном и заранее придуманном зажжении Москвы Российским Правительством. Спрашивается: отчего же произошел пожар? Известясь, в 8 часов вечера, 1 Сентября, от Князя Кутузова, о намерении отступить от Москвы без сражения, Граф Ростопчин велел разбивать бочки с вином, что делаемо было во всю ночь и на следующее утро. Легко представить себе происходивший при подобном действии беспорядок. Дело исполнялось по большей части в ночном мраке и в такое время, когда каждый, кто мог, старался спасаться, а другие обрекали себя на смерть, когда снимались караулы, улицы загромождены были обозами, уходили воинские команды и полиция и над Москвой носилось зарево бивачных огней. Сверх того, 2 Сентября, в 5 часов утра, Граф Ростопчин приказал одному следственному приставу отправиться на Винный и Мытный дворы, в Комиссариат и на не успевшие к выходу казенные и партикулярные барки у Красного Холма и Симонова монастыря и в случае вступления неприятеля истреблять все огнем, «что, – пишет пристав в донесении, – было мной исполняемо в разных местах, по мере возможности, в виду неприятеля, до 10 часов вечера, а в 11-м часу из-за Москворечья, переправясь верхом вплавь ниже Данилова монастыря, около 2 часов пополуночи, соединился я с нашим арьергардом, следовал до главной квартиры, расположенной за Боровским перевозом, и после отправлен Князем Кутузовым в Ярославль» [327] . Князь Кутузов, с своей стороны, известясь, что не было никакой возможности спасти от неприятеля Комиссариатские барки, следовавшие позади остановившихся за тяжестью груза артиллерийских барок, приказал их жечь и топить. В одно время загорелись амуничные вещи и полетели на воздух огнестрельные снаряды.

Таковы были причины первых пожаров. В то же время загорались дома и лавки, но уже не по чьему-либо приказанию, не по наряду, но по патриотическим чувствованиям Русских или по врожденному в них свойству скорее уничтожить, чем уступить, придерживаясь поговорки: «Не доставайся же никому!» Русские дележа не любят: не наше, так ничье. До пленения столицы думали, что с нею сопряжена участь России, но когда Москва пала, говорили в народе: «Пусть пропадает Москва, лишь бы в ней похоронить Французов». Жалели не о том, что горело, но хотели только, чтобы ничего не осталось злодеям. При вступлении неприятеля в Москву многие из Французских генералов и офицеров бросились в Каретный ряд, занимающий целую улицу. Они выбирали кареты, коляски, дрожки, брички и замечали их своими именами. Хозяева в тот же вечер, по общему между собою согласию, не желая снабдить неприятеля экипажами, зажгли свои лавки. Еще до вторжения Французов купцы, мастеровые и люди простого народа, сходясь между собой, судили о предстоявшей грозе, о возможности неприятельского вторжения в Москву и обыкновенно говорили: «Лучше все сожечь». Слова сии не принадлежат исключительно Москвичам, но суть выражение того духа истребления, который был общим в коренных Русских губерниях. Везде были приняты меры для сожжения казенных запасов, на случай приближения неприятелей, а частные люди сами истребляли свое имущество. Во время отступления армий, когда через деревни проходили последние войска арьергарда, крестьяне спрашивали: «Не пора ли зажигать избы?» Всюду действовали одни и те же побуждения, с той разницей, что в селениях и деревнях происходили пожары в малом размере, а в Москве разлился огонь в огромном объеме.

В ночи с 2 на 3 Сентября загорелась зажженная Русскими в разных концах Москва. Распространению пожара способствовали и Французские зажигатели, что свидетельствуют Русские, бывшие тогда в Москве. Дослушаем достовернейшого из них, начальника Воспитательного Дома, Действительного Статского Советника Тутолмина. Он имел Высочайшее повеление от Императрицы Марии Феодоровны оставаться в Москве, с малолетними воспитанниками, отправив заблаговременно в Казань имевших от роду более 11 лет. При вступлении неприятеля в Москву Французский Комендант Дюропель, по просьбе Тутолмина, поставил в Воспитательный Дом, для охранения, 12 жандармов с офицером. Вскоре загорелась Москва. Тутолмин употреблял все усилия, стараясь предохранить от огня вверенное ему заведение, расставил воспитанников и надзирателей, с шайками и вениками, гасить искры, сыпавшиеся, как снег, и заливать загоравшиеся места. «Таким образом спасен дом, – доносил он Императрице Марии Феодоровне, – но невозможно было спасти нашей аптеки, со всем строением и медикаментами, ибо, когда я и подчиненные мои, с помощью пожарных труб, старались загасить огонь, тогда Французские зажигатели поджигали с других сторон вновь. Наконец некоторые из стоявших в доме жандармов, оберегавших меня, сжалившись над нашими трудами, сказали мне: «Оставьте; приказано сжечь». После чего все обратилось в пламя и не было возможности спасти аптеки. После того ужасного пожара я все еще оставался в величайшей опасности, ибо не переставали ходить Французские зажигатели около дома» [328] .

• Предыдущая
• 105/209
• Следующая