Харчевня в Шпессарте (сборник) - Гауф Вильгельм - Страница 30

• Предыдущая
• 30/38
• Следующая

Феликс отвечал ему возможно деликатнее, что он хотел бы отдохнуть. Атаман предложил ему руку, чтобы помочь спуститься в овраг. Дорога шла по крутому обрыву; тропинка, ведшая вниз, была до того крута и узка, что атаману то и дело приходилось поддерживать свою даму, чтобы не дать ей упасть в пропасть. Наконец они дошли до низа. При бледном свете наступающего утра Феликс увидал перед собой узкую и тесную долинку, не больше ста шагов в окружности, лежавшую глубоко среди отвесно вздымающихся скал. От шести до восьми маленьких хижин, сколоченных из досок и неотесанных бревен, жались друг к другу в этой пропасти. Несколько грязных женщин с любопытством выглянули из своих нор, и, с воем и лаем, свора крупных собак с бесчисленными щенками окружила прибывших. Атаман отвел мнимую графиню в самую лучшую из этих хижин и сказал, что это помещение будет предоставлено исключительно ей; он разрешил также, по просьбе Феликса, чтобы к нему впустили егеря и студента.

Хижина была устлана оленьими шкурами и циновками, служившими одновременно и ковром и сиденьями. Несколько кувшинов и блюд, вырезанных из дерева, старое охотничье ружье и, в глубине комнаты сколоченное из двух-трех досок и покрытое шерстяными одеялами ложе, которое, однако, нельзя было назвать постелью, составляли всю обстановку этого графского дворца. Только теперь, когда они остались одни в жалкой лачуге, явилась у пленников возможность поразмыслить о своем печальном положении. Феликс, хотя ни на минуту не раскаивался в своем благородном поступке, все же опасался за свою участь в случае разоблачения и поэтому разразился было громкими жалобами, но егерь поспешно подсел к нему и прошептал:

— Ради бога потише, милый; неужели ты думаешь, что нас не подслушивают?

— Одно твое слово, тон твоей речи могут навести их на подозрение, добавил студент. Бедному Феликсу ничего не оставалось, как плакать потихоньку.

— Поверьте мне, господин егерь, я плачу не от страха перед разбойниками и не из боязни остаться в этой жалкой лачуге, — меня гнетет совсем другое горе. Графиня легко забудет, что я успел ей сказать только мимоходом, а меня сочтут потом вором, и я погиб навсегда.

— Но что же именно так пугает тебя? — спросил егерь, удивляясь поведению молодого человека, до сих пор державшегося так стойко.

— Выслушайте меня, и вы согласитесь со мною, — отвечал Феликс. — Мой отец был искусным золотых дел мастером в Нюрнберге, а мать моя служила раньше в камеристках у одной знатной дамы; и когда отец мой женился на ней, графиня, у которой она служила, дала ей чудесное приданое. Мать всегда была ей очень предана, и, когда я родился, графиня сделалась моей крестной матерью и щедро одарила меня. Когда же мои родители вскоре, один за другим, умерли от повальной болезни, я остался совсем один на свете и был помещен в приют для сирот; графиня, узнав о моем несчастье, приняла во мне участие и поместила меня в школу; когда я подрос, она написала мне, спрашивая, не хочу ли я изучить ремесло отца. Я этому обрадовался, поблагодарил ее, и она отдала меня в учение к моему хозяину в Вюрцбурге. Я оказался способным к этой работе, вскоре получил аттестат от мастера и смог снарядиться в путь. Я написал об этом своей крестной матери, и она тотчас ответила мне, что пришлет мне денег на дорогу. Одновременно она прислала великолепные камни и пожелала, чтобы я вставил их в оправу, сделал из них украшение и сам принес бы его как образец того, чему я выучился, — тут же были приложены и деньги на путешествие. Свою крестную мать я не видел ни разу в жизни, и вы можете себе представить, как я радовался, что встречусь с ней. День и ночь работал я над украшением, — оно вышло таким красивым и изящным, что сам мастер удивился. Окончив работу, я тщательно спрятал ее на дно ранца, простился с мастером и пошел путем-дорогою в замок госпожи моей крестной. И вот, — продолжал он, заливаясь слезами, пришли эти гадкие люди и разрушили все мои надежды. Потому что если ваша госпожа графиня потеряет украшение или забудет, что я ей сказал, и выбросит плохонький ранец, — как явлюсь я тогда перед уважаемой моей крестной? Как я оправдаюсь? Как возмещу ей стоимость камней? И дорожные деньги тоже пропадут даром, и я окажусь неблагодарным человеком, который так легко швыряется доверенным ему добром. И потом, разве мне поверят, когда я стану рассказывать об этом необыкновенном случае?

— Об этом не беспокойтесь! — отвечал егерь. — Не думаю, чтобы графиня потеряла ваше украшение; и если бы даже это и случилось, она, конечно, возместит его стоимость своему спасителю и подтвердит истинность этого происшествия. Мы покинем вас на некоторое время, ибо, по правде говоря, вы нуждаетесь во сне, да и всем, вероятно, после волнений этой ночи надо отдохнуть. А после постараемся в разговорах забыть о нашем несчастье или, еще лучше, подумаем о бегстве.

Они ушли; Феликс остался один и попытался последовать совету егеря.

Когда через несколько часов егерь со студентом вернулись, они нашли своего юного друга приободрившимся и повеселевшим. Егерь рассказал, что атаман поручил ему всячески заботиться о даме и что через несколько минут одна из женщин, которую он видел у хижин, принесет милостивой графине кофе и предложит ей свои услуги. Чтобы им не мешали, они порешили отклонить эту любезность и когда явилась старая безобразная цыганка, подала завтрак и, оскалив зубы, спросила, не нужны ли ее услуги, Феликс знаком попросил ее уйти, а когда она все еще колебалась, егерь просто выпроводил ее вон. Студент рассказал тогда, что они еще видели в разбойничьем стане.

— Лачуга, которую вы занимаете, прекрасная госпожа графиня, первоначально предназначалась для атамана. Она не так велика, но лучше остальных. Кроме нее имеются еще шесть других, в которых живут женщины и дети, а сами разбойники редко бывают дома более шести человек за раз. Один стоит на часах неподалеку от этой лачуги, другой стоит возле дороги, которая ведет наверх, а третий сторожит наверху при входе в ущелье. Каждые два часа их сменяют трое других. Кроме того рядом с каждым лежат две собаки, и они до того чутки, что нельзя шагу ступить, нельзя выглянуть за дверь, чтобы они тотчас не залаяли. У меня нет надежды, что мы — сможем бежать незамеченными.

— Не наводите на меня тоску, после сна я стал бодрее, — отвечал Феликс. Не будем терять надежду, а если вы боитесь предательства, то поговорим лучше о чем-нибудь другом и не будем огорчаться заранее. Господин студент, в харчевне вы начали рассказывать, продолжайте теперь ваш рассказ, — времени для болтовни у нас достаточно.

— Я с трудом припоминаю, что это было такое, — отвечал молодой человек.

— Вы рассказывали предание о холодном сердце и остановились на том месте, где хозяин и другой игрок вытолкали угольщика Петера за дверь.

— Так, теперь я вспомнил, — отвечал тот. — Ну, если вы хотите слушать дальше, я буду продолжать.

Когда в понедельник утром Петер пришел на свой стекольный завод, он застал там непрошеных гостей — начальника округа и трех судейских.

Начальник вежливо поздоровался с Петером, спросил, хорошо ли он почивал и как его здоровье, а потом вытащил из кармана длинный список, в котором стояли имена всех, кому Петер был должен.

— Собираетесь ли вы, сударь, заплатить всем этим лицам? — спросил начальник, строго глядя на Петера. — Если собираетесь, прошу вас поторопиться. Времени у меня немного, а до тюрьмы добрых три часа ходу.

Петеру пришлось сознаться, что платить ему нечем, и судейские без долгих разговоров приступили к описи его имущества.

Они описали дом и пристройки, завод и конюшню, коляску и лошадей. Описали стеклянную посуду, которая стояла в кладовых, и метлу, которой подметают двор… Словом, всё-всё, что только попалось им на глаза.

Пока они расхаживали по двору, все разглядывая, ощупывая и оценивая, Петер стоял в стороне и посвистывал, стараясь показать, что это его нимало не беспокоит. И вдруг в ушах у него зазвучали слова Михеля: «Ну, Петер Мунк, твоя песенка спета!..»

• Предыдущая
• 30/38
• Следующая