Страж - Маклин Чарльз - Страница 36

• Предыдущая
• 36/79
• Следующая

ПЯТАЯ КАССЕТА. Томмазо Петаччи (1558—1589). Поэт, философ, монах. Уроженец Неаполя, сын рыбака. Вступил в орден доминиканцев в двенадцатилетнем возрасте. Больше увлекался науками, чем религией. Проявлял независимость в оценках и суждениях и вскоре вступил в серьезную борьбу с римскими религиозными инстанциями. Критиковал Церковь и политическую систему. Был убежден в том, что конец века принесет великие социальные потрясения. Утверждал, будто во сне Господь Бог открыл ему план создания «Универсальной республики». Описание этого плана перенес в трактат под названием «Город звезд», оставшийся неопубликованным. Рукопись конфискована тайной полицией папского престола и предана публичному сожжению. Петаччи арестован и обвинен в ереси римской инквизицией. Заточен в башню в окрестностях Фьезоле. Умер под пытками.

ВТОРАЯ КАССЕТА. Субхуто (1761—1821). Тибетский лама. Вступил в орден Сангха, представляющий собой Врата, через которые каждый может выйти на Великую тропу. Испытывал озарения, но понял, что не хочет войти в окончательную Нирвану и слиться воедино с Вечной Матерью, «бесконечным бытием Вселенной» прежде, чем окончатся страдания всего человеческого рода и будут спасены все земные твари. Все больше и больше разочаровывается в спиритуальной жизни, однако осознает, что не способен вести никакую другую. Однажды в глубоком отчаянии уходит в снега на вершины Гималаев, чтобы уже никогда не вернуться оттуда.

ПЕРВАЯ КАССЕТА. П. Г. Фаукетт (1867—1925). Офицер, путешественник и т. д. Одержим маниакальным стремлением найти «исчезнувшие города» в джунглях Бразилии. Считал их остатками забытой цивилизации, возможно, атлантов. В ходе последней экспедиции (многочисленные отсрочки по причине плохой погоды, болезней и т. д.) отослал спутников и продолжил путь в одиночку. Искал водопад и каменную башню в лесу — был убежден, что найдет там «Z» — древний город, окруженный кольцом дикарских племен. Ослаб в результате недоедания. Рассказал о том, что проложил дорогу к цели. Убит индейцами племени морсегос в нескольких шагах от предмета поисков.

ШЕСТАЯ КАССЕТА. Принт Бегли (1925-?) . Батрак на ферме, солдат. Место рождения — Индиан-Ридж, жалкий шахтерский поселок в горах на востоке штата Кентукки. Слыл дурачком. Был предметом насмешек как полукровка. Скрытная натура. Отказался стать по семейной традиции рудокопом. Религиозное рвение, резко осуждаемое его отцом. Спрятал Библию после посещения религиозного собрания секты «повторников», в ходе которого ему открылось, что он «призван». Воспринял как личную миссию старинный обычай чероки следить за звездами, чтобы заблаговременно объявить о конце света. Призван в армию и отправлен в Германию в феврале 1945 года. Недолгий, но весьма интенсивный опыт боевых действий. Участник битвы под Нюрнбергом — одного из самых упорных и кровопролитных сражений последнего периода войны. По завершении битвы остался в оккупационном гарнизоне и был включен в похоронную команду.

В моих детализированных заметках по поводу возможных связей между шестью регрессиями удалось выявить несколько повторяющихся образов, непосредственно восходящих к моему личному опыту.

У меня не было, например, сомнений относительно того, что люстра в нюрнбергском Пальменхофе, заставившая Принта Бегли подумать о водопаде, возникла в регрессии под впечатлением от той, что висит в холле на Девяносто третьей улице. И когда Бегли, отведя от нее взгляд, видит наверху дверь, это тоже едва ли может быть простым совпадением. Равно как и образ девочки, прогуливающейся по берегу озера, или камень, похожий на ползущего человека, или даже выражение «юдоль скорбей» в лексиконе Бегли. Несомненно, все это восходит к впечатлениям из моего недавнего прошлого, что означает конец всем спекуляциям на тему о том, что «жизни» являются подлинными историческими воспоминаниями.

Насколько на данном этапе я мог судить, регрессии сотканы из того же зыбкого вещества, что и сны; происходящий на бессознательном уровне процесс запоминания самых обычных деталей повседневного существования вызывает к жизни причудливые, но имеющие всего лишь маргинальное отношение к реальности, фантазии. Но затем мне пришло в голову, что на все это можно посмотреть и по-другому. Стоит мне признать собственную жизнь лишь седьмой «серией» всего цикла — как оно, строго говоря, и было, ведь, готовя материал для программирования, я присовокупил к списку шести «жизней» краткую автобиографию, — стоит поступить так, и окажется, что все образы, так или иначе всплывающие в регрессиях и как будто выводимые из моего личного опыта напрямую, на самом деле окажутся не в большей, но и не в меньшей мере иррелевантными, чем внутренние связи между шестью фиктивными жизнями. Иначе говоря, мы все семеро сольемся в одно целое, ключа к пониманию которого не будет по-прежнему, хотя все и встанет на свои места.

И эта идея, для меня как для программиста сама по себе привлекательная, ничего не объясняла хотя бы отчасти. Потому что все равно повисал вопрос о том, с какой стати мрачная немецкая гравюра в коридоре Нью-Йоркской Публичной библиотеки или люстра в доме моего психиатра приобрели столь доминирующее и столь тревожащее воздействие на мое воображение. Данные по-прежнему не коррелировали, связующая нить, которую я надеялся найти, не давалась в руки.

Принт Бегли оказался единственным из шести, история которого оставалась незавершенной. Мне надо было знать, что случилось с ним дальше, поэтому я спросил у Сомервиля, не может ли он еще раз вызвать «Бегли» в ходе сеанса. Поначалу Сомервиль отнесся к этой идее скептически. В принципе это возможно, сказал он, но регрессия, связанная с Бегли, была сама по себе настолько травмирующего свойства, что проводить ее дальше будет просто опасно. В конце сеанса, сразу же после того, как Бегли был арестован за убийство, Сомервилю пришлось вывести меня из транса, потому что я начал проявлять признаки панического ужаса. Я возразил, что не имеет смысла оставлять незавершенной ту регрессию, которая, судя по всему, представляет наибольший интерес, и в конце концов Сомервиль нехотя уступил моим настояниям.

К прискорбию, этот сеанс оказался неудачным. В результате причудливого «сдвига по фазе», как выразился Сомервиль, мы с ним вместо Нюрнберга или гор в Кентукки вновь очутились на маленьком и суровом острове Боререй, попали вместе с Торфинном и его семьей в пещеру, ища там приют от ледяного северного ветра.

Необходимо отдать должное Сомервилю: он никогда не утверждал, будто ему удастся стопроцентно определить, какая именно инкарнация осуществится в каждом конкретном случае. Это подобно поиску определенной станции на шкале радиоприемника, сказал он, притом эта станция меняет длину и диапазоны волн совершенно произвольно. Даже в разгар очередной регрессии, особенно когда он «продвигал» персонаж вперед или назад во времени, неожиданно возникали и другие голоса, одни из которых были нам уже знакомы, а другие не поддавались идентификации. Но ни один из них не принадлежал Принту Бегли. Его низкий голос, его аппалачский говорок с твердо произносимыми согласными мы бы ни с чем не спутали.

Любопытно, что, чей бы внутренний облик я ни принимал, отвечал я Сомервилю неизменно по-английски. Иногда в моих рассказах всплывали слова, значение которых мне было практически неизвестно, в моем словаре начисто отсутствовавшие, а, с другой стороны, мои «предыдущие воплощения» пользовались выражениями из моего лексикона, которые наверняка не были известны им. Петаччи, например, внезапно заявил о том, что ему надоел «неусыпный контроль» со стороны ватиканской полиции, что конечно же прозвучало чудовищным анахронизмом. Сомервиль объяснил мне, что регрессия представляет собой визуальный опыт, в ходе которого подсознание самым естественным образом «переводит» происходящее на современный язык.

• Предыдущая
• 36/79
• Следующая