Шебеко - Гаврилов Иван Дмитриевич - Страница 65

И в комнате с озябшим от мороза окном закипел пир. За столом, покрытым клеенкой и обставленным вином, водкой и едой, по законам старшинства главенствовал Дулаев. Большие, черные его глаза излучают тепло, и, пожалуй, выражают большое добродушие.

После первого стакана Дулаев метнул жалостный взгляд на Колю:

— Да не волнуйся ты, пересдашь… Говорил же я тебе, дурню, чтобы бросил шахматы. Нашел время… А сейчас останешься без стипендии… Родители тебе так мало денег высылают. Конечно, я их понимаю: наверное, у них у самих плохо с кошельком… Ну что ж, треба устроиться на работу — это единственный выход. А может, взять лучше академический отпуск? Молодой еще, год поработаешь, поднакопишь денег — и все будет в порядке, — крепкие пальцы Дулаева взяли нож, отрезали добрый кусок колбасы и после придвинули его к Коле. — Ешь больше — крепче будешь…

За скудным студенческим столом одновременно блаженствует и радость от удачно сданного экзамена, и горе — горькое, втиснутое в еще неокрепшие тела студентов.

— И у меня были трудные времена… Не думайте, что все у меня в розовом свете, — нежданно сказал Дулаев, заставляя всех прислушаться к его голосу. — Отца у меня нет, погиб на фронте. А мать больная. За ней за самой нужен уход… Потому-то мне и пришлось встать за станок в шестнадцать лет… — Здесь смородиновые глаза Дулаева странно заблестели: видно, и в самом деле трудными были те годы. — А после армии я подался в шахтеры, потому что платили там неплохо… Работал, женился — все вошло в норму. Но потом думаю, так дело не пойдет… Надо учиться. Ведь здоровье-то не вечное. В сорок-пятьдесят лет на шахту особо не побежишь… Вот и решился в институт… А сейчас вот в Свердловске собираюсь купить дом, — самодовольно заметили его раскрасневшиеся губы. — Придется купить частный дом, чтобы был хоть какой-то земельный участок… Люблю в земле копаться…

У Коли разом потеплело в душе от ласковых слов товарища. «Проживем как-нибудь, — мелькнула мимолетная мысль. — Должны же хоть немного помочь родители…» Здесь, за столом, где собрались близкие товарищи и подводились итоги всего пройденного, достигнутого, Коля особенно остро понял, что значит быть победителем.

В округе трещал мороз. Температура понизилась до тридцати градусов. Выйти на улицу даже в зимнем пальто удовольствие было не из приятных, но Колю и не тянуло в холод. Он вновь готовился к высшей математике. Со всего курса ее уже пересдали почти все, кто ранее получил «неуд», на Евгений Васильевич снова завалил дюжину студентов, включая Гену Логунова и Колю. Нельзя сказать, что ребята к ней не готовились. Наоборот, они обо всем забыли, лишь бы поболе вникнуть в смысл каждой строчки. Времени хватило, ибо остальные экзамены парни уже скинули с плеч. Но переменчивая фортуна вновь повернулась к ребятам спиной…

И вот снова над математикой парни засели крепко — ведь в случае повторного, третьего завала они автоматически выбывали из института! На сей раз перед ними четко маячил вечно актуальный гамлетовский вопрос: быть или не быть? Удержатся ли они в институте? Или же словно ураганом их сдует с корабля, на котором они намеревались переплывать не только студенческую сессию, но и полный курс названного института? Колей почему-то правила уверенность: математику все же он сдаст. В самом деле, сколько можно мучить студентов? Ежели разобраться, они выучили ее первоклассно, во всяком случае, лучше тех, кто сдал на «уд». Естественно, Евгений Васильевич выше «тройки» им все равно не поставит — даже за нее придется еще попотеть…

К полудню Гена лег на кровать, подтянул трико и зевнул, предавшись отдыху после адского труда.

— Послушай, Коля, а если вдруг не сдадим? — не своим голосом проронил Гена, и его обожгла отвратительная мысль: «Что же тогда будет?»

Коля с полуслова понял его.

— Сдадим…

— А если все же не сдадим? Придется ведь потопать из института…

— Придется…

— Конечно, жаль… Но что поделаешь: видно такова наша судьба!

— А я не верю в судьбу. Почему-то действия человека, его ошибки, удачи все называют судьбой. Это же обыкновенная жизнь!

— Какая разница, как назовешь нашу неудачу: судьбой или жизнью? Факт остается фактом… Если нас исключат, то придется идти работать…

— Точнее, в армию, — поправил его Коля.

— Это точно! Загремим в армию… Пока мы отслужим, наши однокашники уже будут на четвертом курсе… Представляешь, на четвертом! Три года выбрасываем в воздух… Но одно хорошо: за эти годы хоть повзрослеем, пройдем хорошую школу, — прибавил Гена с оттенком грусти.

И ребята словно наяву ощутили приближение острых перемен. В душе они уже примирились с мыслью о расставании с институтом. В этой связи, и наверное, они более не дрожали перед последним боем.

Евгений Васильевич заключительный прием по математике провел на высоком уровне в том смысле, что вовсе бросил придираться к ребятам. Он с ходу выявил, кто чем дышит. Математик весь был в деле, дышал формулами, производными, лично решал задачи, объясняя студентам в наиболее трудных местах, разжевывал особенно сложные теоремы. Верно, он остался доволен студентами, ибо его разобрала улыбка, вновь его посетило слегка, приподнятое настроение.

В аудитории, где состоялся экзамен, господствовала прохлада. Окна замерзли, стекла — в узорах, но, невзирая на то, Евгений Васильевич был в легком пиджаке и на мороз абсолютно не обращал внимания. Крепким, мускулистым телом Коле он напоминал сибирского кержака…

Евгений Васильевич лукаво улыбнулся, когда настала очередь Коле отвечать:

— Вот и кончились твои мучения, молодой человек… Коля насторожился. Уж не намекает ли математик на его скорое исключение из института? Поэтому он и был сдержан:

— В каком смысле?

— В прямом… Только жаль, что не пришлось тебе съездить домой. Ну, ничего, успеешь еще это сделать. Впереди — вся жизнь! — Евгений Васильевич разом погрустнел — И я в свое время неудачно сдавал экзамены. Причем три раза пересдавал лишь химию… Помню, принимал ее старый преподаватель. Наверное, ему тогда было под семьдесят… А память и здоровье — дай Бог каждому! Такой требовательный был мужик, что ахнешь… Чего скрывать: в бытность свою я не только химию, но и математику пересдавал по несколько раз. На первом курсе помню — семь раз, на втором… уже не помню сколько раз, а вот на третьем курсе — два раза. Всю душу вымотал Павел Никандрович… А теперь вот я его с гордостью называю первым учителем. Это он научил меня по-настоящему работать. И еще — ценить время. Вот так-то, молодой человек! В голосе математика снова зазвенела грусть. Наверное, воспоминания давних лет подняли в нем тоску — по пройденным, по милым и далеким годам. По годам, когда он сам был студентом и по жизни делал лишь первые шаги… Ежели разобраться, что значат мелкие переживания человека перед всесильным Временем? Пыль, пустота, ничего!

На билет Коля отвечал уверенно, показывая глубокие, основательные знания по предмету. Сие легко засек Евгений Васильевич. Он прервал его и повелевал перейти ко второму вопросу. Вскоре с экзаменом было покончено, и Коля заслужил заветную «удочку».

На сей раз они, Коля да Гена, с радостью двинулись в магазин, за свежим батоном. Они не против были бы приобрести и вино, да деньги у них иссякли: вынуждены были перебиваться на батоне и молоке. Одно утешало: спустя несколько дней с каникул должны были воротиться сокурсники, и, стало быть, открывалась изумительная возможность занять неплохие деньги…

При распределении стипендии среди первокурсников декан факультета Петровский в первую очередь брал на учет семейное положение студента, его материальную обеспеченность. Успеваемость курса не совсем удовлетворяла его, но он близко был знаком с ершистым характером Евгения Васильевича и поэтому не удивился обилию двоек по математике. Ежегодно, в зимнюю сессию, первокурсники массово заваливали ее. Весной же, во время второй сессии, они штудировали ее до седьмого пота, подчас даже в ущерб другим наукам. Сей вопрос несколько раз кряду рассматривался и в партийном бюро института, и руководством, но результаты оставались прежними. Евгений Васильевич упрямо доказывал, что от студентов он добивается лишь крепких знаний по своему предмету — и ничего более. В качестве оправдания приводил итоги второй сессии, где студенты в большинстве своем математику сдавали более чем удовлетворительно, за исключением редких нюансов, которые так или иначе возникали при приеме любого предмета от студентов. Выходило, он прав, и осуждать его не за что. Ссылаясь на своеобразный характер математика, чуть ли не на самодурство, Петровский у руководства института стипендии выбил и для студентов, имевших по математике «провалы». Успех сей был очевиден, ибо в случае не сдачи одного из экзаменов стипендия вовсе не полагалась.