Шебеко - Гаврилов Иван Дмитриевич - Страница 40

Письмо к родителям он начал кратко и лаконично: «Привет из Свердловска!» И кажется ему, что чудная фраза наиболее емко передает его настроение и чувства. В письме он еще сообщал, что жив-здоров, что купил новые ботинки из семейства «Уралобувь», что имеющиеся сандалии не вполне соответствуют званию абитуриента… Последнее слово Коля специально оставил без расшифровки: родители наверняка не поймут его значение, но зато подивятся и станут более уважать сына, то есть будущего «спеца», Николая Дмитриевича, собственной персоной. Описал улицы Свердловска, вскользь дал данные о них. О том, какие они широченные, красивые, не забыв упомянуть, что он ориентируется в них как заправский горожанин…

Лишь в конце письма он втиснул весточку: первый экзамен, по математике, сдал неплохо.

Следующее письмо он посвятил Вале. «Милая Валя…» Коля вздохнул. Где сейчас ее лицо, нежный тихий голос? Нет их рядом, и лишь всевышний знает, когда вновь улыбнутся ему неповторимые девичьи губы… Только в сердце теплилась надежда, что светлые и возвышенные дни все же вернутся к нему, и тогда замшелая и скрипучая грусть вновь спрячется за синеву уральских гор.

В глубинных пластах памяти еще почему-то возник образ матери. Вскоре она получит письмо и, наверное, улыбнется, вспомнив о сыне. Как она теперь? Ходит ли в лес, где на небольшой поляночке разместился семейный пчельник и где пчелы роем проносятся вдаль, за медом, что пахнет липой и дурманом цветов? И чудится Коле, что его мысли летают там, на родной стороне. И как хорошо, когда в душе струятся лишь светлые чувства…

А мать Коли в сей счастливый для сына миг хлопотала по хозяйству. Рослая и стройная ее фигура мелькала то во дворе, то проворно входила в дом и снова оказывалась в сарае, но уже с тяжелым ведром возле приличных по росту кабанов. И в этой круговерти пролетавших минут, которые туго, но верно собираются в дни, годы, ей некогда было и оглянуться назад, на пройденный путь. А что же она оставила за спиной? Самое страшное, пожалуй, войну…

В грустную и согнутую в дугу осень сорок первого года она маялась в деревне в надежде на скорые перемены в жизни, да и в судьбе страны, наверное, тоже. Враг рвался к Москве, и его стремительные атаки уже ощущались и в Большом Чеменеве. Хлопцы и мужики, как дикие стаи гусей, один за одним покидали деревню, и их прощальные взмахи на части рвали сердца… И вот в такой тревожный, простуженный момент недоброй птицей ворвалась в дом весть: на войну будут забирать и Наталью, старшую сестру. Та новость ошеломила Марию. «Быть того не может, чтобы забирали Наталью… Зачем? Мало на свете мужиков?» Но, видно, прожорливая была война, коль очередь настала за девчатами села. Собственными глазами видела Мария, как длинными осенними ночами сестра сидит грустной-грустной и более уже не скрывает слез. Не выдержало сердце Марии: она встала во весь рост, будто идет в роковую атаку, и решительно сказала всем:

— Я пойду на войну вместо сестры…

— Ты? — У бати глаза полезли на лоб. Он возбужденно потрогал густую бороду, в волнении схватил свою знаменитую трубку, и едкий табачный дым заклубился в избе.

«А ведь, пожалуй, она более приспособленная к войне… Хоть и моложе годами, но в движениях быстрая, юркая. Да и смелостью опережает всех…»— глаза Федора затуманились, а в сердце вошел тревожный холодок. И он мучительно выдавил из себя:

— А может, в том и есть перст судьбы…

Так глухой осенью, по колено в грязи, под грустный шепот дождя покидала село Мария. Сердце щемила боль, но где-то в затаенных уголках души в ней уже поднималось непокорное, властное, что еще не раз в жизни защитит ее и от ураганных ветров, и от хлесткого, как удар молнии, горя: средний сын, Вася, в возрасте девяти лет навеки закроет свои глаза в заводском пруду.

И вот через два года она снова возвращается в село, только в чине старшего сержанта. Живыми демобилизуются и два ее брата. Василий, тяжело раненный в грудь, чувствует себя неплохо, но боль в груди не утихает, как следовало бы ожидать. Напротив, все более усиливается и уже в середине пятидесятых годов сводит его в могилу. Лишь Яков доживает свой век в полную мерку — рана в грудь в начале сорок третьего легко отстает от него.

Мария после фронта уже не та девушка, что доселе жила в деревне, — ограниченная, с сумбурным понятием о мире людском. Нет, в ней уж крепко сидят благородные манеры, привычка ловко, подтянуто одеваться, выправка, солидные знания наконец. Вот почему чаще всего ее и выделяют средь других девчат местные подростки. Да, да, именно подростки, поскольку ее сверстников в селе почти нет — их разбросала война, вырыв им могилы в безбрежных просторах Европы… Вот здесь-то и повстречает она Митьку Спиридонова, семнадцатилетнего юношу с соседней улицы села. Митька — задира, драчун, баловень судьбы, ибо на его долю не выпали не только фронт с его безмерной тяжестью, но и армия по случаю его несовершеннолетия. На местных игрищах он часто устраивает драки, в основном из-за Марии, ибо на нее имеют виды и другие парни села. Подчас драки эти переходят в настоящие потасовки вследствие существующего незыблемого деревенского закона: за «своего» парня в случае необходимости заступаются все. Как мог сей задира, «пустошь» покорить сердце Марии, остается до сих пор одной из величайших загадок, но факт остается фактом — она не отказывает ему в ласке. Кульминационным моментом и, пожалуй, завершающей сию дружбу точкой является договоренность о вечной любви и верности. Уже ближайшей осенью, как только завершились уборочные работы и дикие гуси собрались в путь, к родителям Марии Федоровны (в деревне к тому времени ее величали по имени-отчеству — она уже властвовала учетчицей в колхозе!) на тарантасе подкатили отец Мити, Георгий Спиридонов, и мать, Пелагея. Завинченный на дуге колокол пронзительно кричал о празднике, что должен был состояться в близкие дни.

Свадьбу сыграли по старинной чувашской традиции: три дня гуляла первая часть свадьбы — «Туй», затем еще столько же — «Санахта». Забористый «Туй» захватывал присутствующих своеобразными ритуалами: песнями невесты, плясками и чувашскими такмаками-частушками, имеющими неповторимый национальный колорит. Не выдержал в пылу чувств дед Митьки, высохший от старости мужичок. Он дрожащими руками вытолкнул внука из гущи гулявших и прохрипел:

— Яр перре шахарса9…

«Санахта» прошла умеренно, в глубоком пьяном угаре. Как и в большинстве случаев, здесь глушили самогон да пели застольные песни…

С тех пор утекло много воды, а поди же: все помнится до мелочей, словно это было вчера. Свежо в памяти все: и медовый месяц, и ремонт избы, и первые морщинки, неотвратимо пробившиеся в один прекрасный день поздней осени. Только не заметила Мария Федоровна, как повырастали дети. Время не ждет, но берет свое…

Трезвонно щелкнула щеколда калитки, и в образовавшемся узком проеме возникла рослая фигура секретаря сельсовета. Мария Федоровна встрепенулась. «Константин Семенович? Откуда? Какими мыслями несешься ты в наш двор?» Она легко бросила ведро, и из ее головы ветром выдуло хозяйственные мысли. «Не проверяешь ли ты, дорогой Константин Семенович, присутствие в избе самогонного аппарата?» И тут же вздох облегчения прошелся по ее крепкому, стройному телу: аппарат-то надежно спрятан на банном чердаке. Но чем черт не шутит, когда бог спит? Здесь ухо следует держать востро…

Но синие, лукавые глаза Константина Семеновича чему-то улыбались:

— Как поживаешь, аппа? Проходил мимо и думаю, дай-ка зайду к вам. Больно интересно, как наши дети держатся в Свердловске…

— Заходите в дом, — Мария Федоровна вытерла шершавые, мозолистые руки о зипун. — Как ваша жена? Говорят, болеет… Просвет есть?

На обветренном лице Константина Семеновича появилась грусть:

— Болеет еще… Намедни косили сено. В округе несносная жара, а она все хлыщет студеную, родниковую воду. Говорю, что простудишься. Да нет, не послушалась… И вот результат: третий день в постели.