Роковое наследство (Опасные связи) - Майклз Кейси - Страница 20

• Предыдущая
• 20/90
• Следующая

Он поколебался, задержавшись на последней ступеньке.

— Но постой. Что-то мелькнуло у меня в голове. Я плохо помню этот вечер, Гарт. Ты вполне можешь обвинить меня в рассеянности. Я не говорил тебе, что собираюсь завтра бросить городскую суету? Нет? Все понятно. Прости мне невольную грубость. Как это ни грустно, я должен сейчас распроститься с тобою и пожелать тебе доброй ночи. Как жаль, ведь мы только успели встретиться.

Он оглянулся, всмотревшись в темный переулок, куда убежали бандиты.

— Тебе ничто не угрожает, Гарт. Твой кучер спокойно доставит тебя домой.

— Ты собираешься отправиться в Суссекс? — Гарт и сам знал ответ, однако больше ничего не приходило ему на ум. Попытка предложить себя в спутники будет отклонена — если не просто проигнорирована.

— В Суссекс? Да, пожалуй, что туда. Или же к черту в ад, милый Гарт, — тихо отвечал Люсьен, перешагнув порог. — Я уже успел побывать в обоих местах и отчаялся найти между ними разницу.

Как известно, от любви до ненависти один шаг, Люсьен же полагал, что это всего лишь две стороны одной медали или две гримасы на одном лице.

Самого себя он считал одновременно жертвой любви и ненависти, а его жизнь в последний год представляла собой некое неустойчивое сочетание этих двух чувств, терзавших его и ставивших перед ним загадки, смысл которых не был понятен ему самому. Он научился находить некоторое удовлетворение в той жизни, которую вел в Лондоне: он вообще стал получать удовольствие от жизни, и хотя его мало волновали слухи и сплетни, заслуженная им в свете репутация приятно щекотала ему нервы. Обществу он казался таинственным, загадочным и опасным Люсьеном Тремэйном, хотя сам он прекрасно понимал: грозная фигура, покорившая свет, была всего лишь жалким результатом утраты иллюзий.

У него не было настоящих друзей, кроме Хоукинса, который знал все, да, пожалуй, Гарта, который не знал ничего. Однако Люсьен не считал себя несчастным. Истинная дружба предполагает близость, взаимную привязанность, а Люсьен утратил способность к тому и другому. Он оказался в положении, когда он ни от кого не зависел и совершенно ни о чем и ни о ком не беспокоился. Даже о себе. Особенно о себе.

И все же Люсьен не мог отделаться от страха, что где-то в глубине, под маской холодности, за черными непроницаемыми глазами и циничной улыбкой все еще скрывается обиженный, плачущий ребенок.

И именно этот ребенок, с горечью подумал он, заставил его остановить двуколку на вершине зеленого травянистого холма, откуда как на ладони был виден Тремэйн-Корт, лежавший в долине.

Как он ненавидел это место. Как он любил его.

Усадьба больше напоминала французское шато, нежели английский замок — сравнение, которое после возвращения с войны представлялось Люсьену верхом насмешки.

Облупившиеся стены казались пыльными и серыми в слабом утреннем свете. Хотя фасад мог еще сойти за белый на закате, когда солнце посылало свои последние лучи на литые решетки и каменные колонны.

Люсьен прекрасно помнил историю Тремэйн-Корта.

Прапрадед Эдмунда Тремэйна, Холлис, единственный сын удачливого торговца углем из Лидса, перебрался в Суссекс подальше от всякого напоминания о торговле. В те времена Тремэйн-Корт именовался Поместье Кингсли и переходил из рода в род вот уже на протяжении шестисот лет — с самого своего основания. Века засилья католицизма и последовавшая за ними разруха привели род Кингсли к нищете, что дало Холлису Тремэйну возможность приобрести поместье. Кингсли были вынуждены перебраться в тесный коттедж на самом краю их бывшего имения.

Холлис, не тратя времени даром, начал грандиозное строительство и перепланировку дома. Снаружи была насажена березовая аллея и устроен закрытый передний двор, а позади построена обширная терраса, едва ли меньше самого дома. К обоим ее концам были пристроены обособленные павильоны с гостиными и отдельными выходами в сад.

В поместье, купленное Холлисом, входило и несколько близлежащих ферм. Став помещиком и землевладельцем, Холлис год от года все дальше уходил от торговли углем, и семейство приобретало все большую респектабельность. Однако лишь после брака Эдмунда Тремэйна с Памелой Кингсли, единственной дочерью и последней наследницей титула, в Тремэйн-Корт вернулись и аристократизм и католицизм.

Памела привнесла в дом также и врожденный вкус, впитанный ею с молоком матери, и вскоре Тремэйн-Корт своим изысканным уютом и красотой стал радовать не только мужа и сына, но даже слуг.

Особенно она любила великолепный розовый сад, так что Эдмунд распорядился построить просторную теплицу, чтобы его жена могла разводить цветы. Люсьен даже теперь улыбнулся, вспомнив, как смешно извинялась однажды его мать, бегом поднимаясь к себе, чтобы переодеться к обеду: прекрасные черные волосы растрепаны, милое лицо испачкано землей, передник в грязи, а пальцы исколоты каким-то необыкновенным розовым кустом, только что прибывшим из Южной Америки.

— Когда я занята своими цветами, для меня не существует времени, дорогой Эдмунд, — запыхавшись, пробормотала она, входя в столовую, где уже сидела вся семья; муж поднялся, чтобы поцеловать ее и отодвинуть стул. — Люсьен, мой мальчик, сядь прямо, — мягко упрекнула она. — Тебе уже почти девять, и пора вести себя как джентльмену. Чего ты так смеешься?

— Из-за твоих волос, мама, — отвечал он, чувствуя, что любит ее так, что у него щемит сердце. — Наверное, это какое-то новое украшение?

— Ох, Боже мой, неужели опять!

Памела подняла было руки к волосам, но Эдмунд опередил ее, осторожно вытащив мелкие белые лепестки роз. Он показал их жене, чтобы и она могла оценить шутку.

Люсьен также пытался приобрести вкус к возне с землей, однако безуспешно. Тем не менее он глубоко полюбил природу, и для него было неестественным войти в комнату и не почувствовать аромата цветов.

Слегка приподнявшись на сиденье, Люсьен разглядывал теплицу: сотни огромных стекол заляпаны грязью, другие вообще выбиты и валяются на земле. Его губы сжались, сердце пронзила боль.

Совершенно очевидно, что Мелани не разделяет любви его матери к цветам.

Вид разрушившейся теплицы снял с глаз Люсьена ностальгические розовые очки, и он обратил внимание на то, в каком убожестве вообще пребывает Тремэйн-Корт.

Трава перед воротами в передний двор разрослась так, что они теперь не закрывались, а подъездная гравийная аллея превратилась в грязную дорогу. Там и сям возвышались толстые стебли сорняков, увенчанные полными семян коробочками, словно бравые солдаты, уцелевшие после артиллерийского обстрела.

Высокие дымовые трубы явно не чистили ни разу с тех пор, как он ушел на войну, а одна труба, меньших размеров, просто развалилась.

По обе стороны от парадного подъезда были посажен тисы, заботливо подстригавшиеся каждый год. Теперь они разрослись так, что наполовину заслонили массивную дубовую дверь.

Прежде сверкающие окна были темными, как бы специально, чтобы солнечный свет не смог проникнуть внутрь дома.

Он заметил потеки сырости на потрескавшейся башенке, венчающей северное крыло дома.

Такой особняк, как Тремэйн-Корт, требует неустанной заботы — Эдмунд сам неоднократно повторял это Люсьену. Люсьен хорошо запомнил его уроки — в отличие от самого Эдмунда.

Мрачное, заброшенное здание мало напоминало ему тот сиявший чистотой и уютом дом, в котором прошла его юность и воспоминания о котором служили ему опорой в течение долгих военных лет. Все время, пока Люсьен был на Полуострове, он беспокоился, как содержится Тремэйн-Корт в его отсутствие. Однако реальность оказалась страшнее его самых мрачных опасений. От конька черепичной крыши до потрескавшихся ступеней крыльца дом, казалось, кричал о безразличии, упадке и бесчестье.

• Предыдущая
• 20/90
• Следующая