Варяго-Русский вопрос в историографии - Сахаров Василий - Страница 94

Мощный импульс симпатии к Миллеру и насторожено-негативного отношения к Ломоносову был дан выходом в 1937 г. «Истории Сибири» Миллера. А как к этим историкам и их творчеству надлежало относиться, очень четко объяснили в своих обширных статьях, предваряющих издание, С.В. Бахрушин («Г.Ф. Миллер как историк Сибири») и А.И.Андреев («Труды ЕФ. Миллера о Сибири»), Так, Бахрушин не сомневался, что Миллер «недостаточно оценен в нашей специальной литературе» и что «его значение в русской историографии очень крупное», свидетельством чего является прежде всего его основное исследование «История Сибири» - «первый опыт научного исторического труда». При этом автор подчеркивал, что именно за время пребывания Миллера в Сибири «выработались его научные методы, его приемы работы над источниками, его принципиальные взгляды на задачи и приемы исторического исследования», что из экспедиции он «вернулся уже выдающимся специалистом не только в области истории, но и географии и этнографии», ученым «европейского масштаба», что после этого он пролагал «новые пути в дебрях феодальной науки» и что в нашей историографии он первым «поставил вопрос о подлинно научном издании исторических памятников», требуя вместе с тем очень пунктуального их воспроизведения, являясь, таким образом, «проводником новых, строго научных методов, которые лишь не очень скоро были восприняты русской наукой».

Хотя Миллер, говорил далее Бахрушин, «не может идти в сравнение с знаменитым создателем методики научной исторической критики, но у него мы найдем в основном все те приемы критического обследования источников, которые впоследствии были так блестяще обобщены в стройную систему Шлецером». В связи с чем он, обладая «критической осторожностью», резко порвал «с теми лженаучными исследовательскими приемами, которые господствовали в феодальной историографии», не желая, за неимением основательных доказательств, изъяснять в ложном свете древности народов. Но когда ученый в 1749 г. «попробовал приложить свои революционные критические методы к изучению древнейшей русской истории» - а «все это было ново и смело», то ему дали понять, а в этих словах Бахрушин недвусмысленно выразил свое отношение к «бдительным зоилам» Миллера, в том числе и Ломоносову, хотя имя его и не названо, насколько это политически опасно, ибо разрушало «мнения, столько стоившие сочинителям, работавшим для прославления нации». После чего он, обвиненный в политическом выпаде против России, «подвергся серьезным репрессалиям и был переведен с должности профессора на должность адъюнкта».

Ведя речь о придирках, оскорблениях и всяческих унижениях, которым подвергался «горячий и неуживчивый» историограф «со стороны враждебно настроенных к нему товарищей по Академии и академической Канцелярии...», Бахрушин резюмировал, что возражения «противника» и «врага» Миллера «в вопросах истории» гениального русского ученого Ломоносова по поводу «Истории Сибири» «не всегда стояли на уровне современной науки» (при этом Бахрушин в качестве слабой стороны научной работы Миллера как историка особо выделял, что вступало в резкий диссонанс с ранее сказанным, «отсутствие широкого исторического мировоззрения», беспомощность «в области общих построений»: «Он видел основную цель своих работ в эмпирическом восстановлении факта, иногда переходившем в «мелочную излишность», отмечал, что в «Истории Сибири» Миллер «целые страницы посвятил панегирику в честь фамилии Строгановых и превозношению заслуг их предков в деле завоевания Сибири...». Не мешает в данном случае привести и заключение самого Миллера, по которому видно, как это он - ученый «европейского масштаба» - смог «строго научно» отыскать Строгановым их предка: упоминаемый в 1609 г. голландцем Исааком Массой «Аника с его честностью, благочестием, щедростью и готовностью служить родине описан так, что в нем без труда можно узнать родоначальника фамилии Строгановых»).

И в словах Андреева слышится явный упрек в адрес также неназванных лиц, хотя главный антипод Миллера и без того всем известен, что он был отвлечен от печатания «Истории Сибири» «теми событиями, которые разыгрались в Академии в связи с его диссертацией о происхождении российского народа; они сильно повлияли на Миллера, и в конце 1749 г. он серьезно заболел». Не лучше выглядит Ломоносов в подаче автора и в 1751 г., когда Канцелярия решила «использовала в целях борьбы с «мелочами», указанными при обсуждении второго тома «Истории Сибири» в Историческом собрании, «недруга Миллера Ломоносова...», и что «будущий русский историк» отметил в нем многие «непристойности», «в печати недостойных».

Бахрушин и Андреев, во многом справедливо характеризуя и «Историю Сибири», и ее автора, и его деятельность по сбору и обработке громадного и разнообразного материала в Сибири, и вообще его научную деятельность, вместе с тем впали, как и все их предшественники-норманисты, в преизрядное преувеличение, включая те невзгоды, которые выпали на долю Миллера. К тому же эти характеристики вырваны из контекста того времени, что приводит к обманчивому впечатлению, будто бы кроме Миллера историков, по сути, не было в России, и все, что он не делал, это было чуть ли не впервые и масштабно. Так, по утверждению Андреева, он в 27 лет «имел уже план изучения истории России...», по словам Бахрушина, «в 1748 г. его принудили принять русское подданство, но этим унизительным отречением от родины он не купил себе спокойствия», «у правящих кругов Петербурга Миллер был все время на подозрении как человек политически неблагонадежный», «всегда был мишенью политического нападения, всегда находился на ниточке от обвинения в политическом преступлении...», а «его научные работы подвергались придирчивой цензуре».

И в один голос, словно это также был единичный случай для той эпохи, тщательно расписывали трудности, которые приходилось преодолевать Миллеру при подготовке к изданию и при печатании «Истории Сибири», его борьбу с Шумахером и Тепловым и др. Андреев, буквально любуясь своим героем, цитирует его слова, принимая их на полную веру, что «у меня столько к печатанию приготовлено, что один пресс в год того не напечатает» (1746), что историю Академии наук, «конечно, никто кроме меня не мог бы написать так же обстоятельно и хорошо» (1778). Показательно также, что Андреев не приемлет никакой критики в адрес Миллера. Так, остановившись на статьях Н.Н.Оглобина, в 1889 г. на конкретных примерах продемонстрировавшего (а на эти факты, надо сказать, еще до него обращалось внимание) очень плохое качество Миллеровских копий сибирских документов и пришедшего к выводу, что, «очевидно, это искажение входило у Миллера в систему его историографических методов...», Андреев, признавая наличие таких «нередких» ошибок и искажений, всю вину за них взвалил, а точно также поступил мимоходом и Бахрушин, на малограмотных канцеляристов «провинциальных канцелярий сибирских городов» (Оглобин констатировал, что обнаруживается «произвол Миллера при выписке подлинных актов... неточное чтение текста...»: очень крупные и довольно существенные пропуски, изменение и перестановка слов и целых фраз, вставки, значительные сокращения, замена старых названий на позднейшие и др.)[104].

Разговоры о Ломоносове и Миллере, которые вели норманисты что до «Великого Октября», что и после, все также оказывали огромное воздействие на представителей других наук и общественное сознание СССР в целом. В 1921 г. математик и академик В. А. Стеклов, тонко и с чувством глубочайшего уважения рассуждавшего о достижениях «умственного великана» Ломоносова в различных отраслях научного познания, в вопросах же оценки его исторического наследия повторил, доверившись «ломоносововедам»-норманистам, зады норманизма: что его исторические труды «не могут иметь большого научного значения...» и что в истории Ломоносов как бы не допускал свободы критического исследования, «как бы отрицал за историей права свободной науки, а видел в исторических исследованиях средство пропаганды патриотизма. Он часто осуждает утверждения и выводы Миллера не потому, что находит их неправильными, а только потому, что они оскорбительны для народа российского, что они могут повести к уменьшению его достоинства...». Вместе с тем наш выдающийся ученый не принял, следует заметить, такие «хрестоматийные истины» сторонников норманской теории, видя в них явный вздор, что Ломоносов «схватывался» с немцами по причине злоупотребления алкоголем и национальной вражды к ним. Он также подчеркнул, что если Ломоносов, борясь за правду, всегда действовал открыто, то его противники предпочитали действовать тайно, исподтишка, клеветой и наушничеством.