Варяго-Русский вопрос в историографии - Сахаров Василий - Страница 93

Приведенные характеристики Ломоносова-историка, а в большинстве случаев - это язвительные насмешки над ним и его историческими трудами, вполне естественны для дореволюционной науки, ибо, по справедливому замечанию одного из лучших советских специалистов в области историографии А.М.Сахарова, антинорманистские идеи Ломоносова «не могли получить одобрения в науке, где норманизм стал официальной теорией происхождения Древнерусского государства», в связи с чем норманисты, пояснял он далее, «попытались набросить тень на занятия великого ученого историей, третируя эти занятия как ненаучные». К этим словам Сахарова остается добавить глубоко верное и горько звучащее до сих пор замечание П.А.Лавровского, сделанное в 1865 г. в отношении все более нарастающих нападок на Ломоносова со стороны, так сказать, его «благодарных» потомков, что «русские привыкли судить о своих и великих людях по отзывам Запада...» (при этом ученый напомнил, что в обработке русской истории он совершил «многотрудный подвиг», ибо натолкнулся «на неподготовленную еще почву и вынужден был сам и удобрять, и вспахивать, и засевать и боронить ее», что он в стремлении написать сочинение, на которое не были способны иностранцы, «вооружился всеми источниками, какие только могли находиться у него под руками», и что современная наука многое повторяет из Ломоносова, «хотя и забывает при этом о Ломоносове»)[101].

Но этим же делом, т. е. набрасыванием «тени на занятия великого ученого историей, третируя эти занятия как ненаучные», и все также «по отзывам Запада» тенденциозно судить о Ломоносове-историке (и все также бесцеремонно и беспощадно судить его, словно он совершил какое-то чудовищное преступление, непрощаемое даже за давностью лет) продолжали заниматься советские историки - марксисты и интернационалисты - предвоенных лет, с маниакальным упоением бросившиеся очернять дооктябрьскую историю России.

Как подчеркивал в 1923 г. Н.А. Рожков, долгие годы метавшийся между меньшевиками и большевиками, Ломоносов - этот выходец из зажиточных крестьян (что на языке того времени означало контрреволюционное «кулак-мироед») и, разумеется, сторонник самодержавия - выполнял задания императрицы «в духе исторического ложного классицизма» и в силу чего отрицательно относился к немцам, занимавшимся русской историей. И авторитетный тогда историк, обращаясь к формирующейся советской научной элите, объяснял ей, в условиях насаждения неприятия к патриотизму, презрительно именуемому «великодержавным шовинизмом», и ожесточенной борьбы с ним, кровью залившей всю Россию, что «патриот» и «националист» Ломоносов «отверг норманскую теорию и сделал варягов славянами». В 1940 г. тогдашний лидер науки Б.Д. Греков, хотя и высказался пользу Ломоносова как историка, но вместе с тем четко по-норманистски доложил, что он историком-профессионалом, «в узком смысле слова, не был», т. к. «не отдал всей своей жизни этой отрасли знания», что он вступил в спор с Миллером не столько как ученый, не удовлетворенный его доводами, «а главным образом как борец за свой народ, защитник его чести в прошлом (хотя и в ложном ее понимании)», что он иногда был несправедлив к Шлецеру, ни в малейшей степени не заслужившему «столь резкого к себе отношения».

В1941 г. Н.Л. Рубинштейн (а на его монографии «Русская историография» выросло не одно поколение советских исследователей), демонстрируя полнейшую приверженность в оценке Ломоносова проклинаемой в те годы на все лады «антинародной» дореволюционной «дворянской» и «буржуазной» историографии, вел речь о поруганном национальном чувстве ученого, заставившем его «во имя национальной гордости» восстать против монополизации иностранцами российской исторической науки, против норманизма и против лингвистических построений Шлецера, и что лишь с полемики с Миллером и началась научная деятельность Ломоносова в области отечественной истории. Говоря, что «национальная идея и ее литературное оформление в основном определили работу Ломоносова над русской историей», что он был весьма далек даже от критического духа «Истории Российской» Татищева и что его аргументация «малоубедительна», ибо он не был «историком-специалистом», а основной текст его «Древней Российской истории» «представлял лишь литературный пересказ летописи, своеобразную риторическую амплификацию ее текста с некоторыми попытками ее драматизации», работы Миллера Рубинштейн охарактеризовал как «совершенно новый этап в развитии русской исторической науки». К тому же он «положил, - утверждал ученый, - начало научной критике источника, в полной мере развернутой уже Шлецером, через которого лежал дальнейший путь к исторической науке XIX в. Без Миллера не могло быть и Шлецера, так как не было той реальной базы, на которой Шлецер смог развернуть свою критическую деятельность». Среди качеств Байера автор выделял «настойчиво проводимую» им в исследованиях «строгость научной критики, точность научного доказательства...», а качеств Шлецера - «точность научного исторического метода», «точность доказательства каждого своего положения»[102].

В исследованиях предвоенных лет, непосредственно посвященных Миллеру и его творческому наследию, звучали те же самые нотки и рисовалась величественная фигура историка (да к тому же чуть ли не революционера и антимонархиста), которому постоянно строили козни его современники, из числа которых на первый план само собой выступал, даже когда его имя не произносилось, «патриот» и «националист» Ломоносов, и с которым на подсознательном уровне всегда соотносились - и не в его, конечно, пользу - достижения Миллера в области русской истории. В этом смысле весьма показательны статьи Г.А.Князева, С.В.Бахрушина и А.И.Андреева. В 1933 г. в «Вестнике АН СССР» была опубликована статья Князева «Герард Фридрих Миллер», посвященная 150-летию со дня смерти ученого. И в главном рупоре Академии наук, по которому сверялась советская наука, было сказано, с одной стороны, что Миллер «бесспорно один из замечательных наших ученых», что его работы «в области русской истории весьма многочисленны и поражают разнообразием тематики», что они были первыми трудами «по русской истории, которые основывались всецело на русских источниках, преимущественно актовых», что в собирании и разработке им источников по истории и географии Сибири состоит «его величайшая заслуга».

С другой стороны утверждалось, что Академия приняла его труд «История Сибири» сухо, ибо «подробности в изложении событий, обилие приведенных источников и относительная объективность чужеземца-историка не удовлетворяли ни академическое начальство, ни академиков», что он «пережил большую неприятность» из-за речи-диссертации, что «Ломоносов и другие из "русской партии" травили его как немца», что в ходе дискуссии «Попов никаких научных доказательств не привел, кроме обвинения в бесчестии русского народа» (кстати сказать, Н.И. Попов, отрицая существование в Скандинавии народа русь, утверждал, что варяги-россы жили у Херсонеса Таврического), что после одной ссоры со своим «главным врагом» Ломоносовым «Миллер был даже разжалован в адъюнкты (в 1750 г.), и чтобы восстановить свое прежнее положение вынужден был написать письмо президенту о прощении», что его понятия об объективности историка - быть «верным истине, беспристрастным и скромным», быть как бы «без отечества, без веры, без государя» - «шли в разрез с тем, что требовалось от историка как представителями господствующего тогда класса, так и учеными из среды Академии, отстаивавшими национальную гордость русского народа (напр. Ломоносов). Приведенные Миллером источники иногда вскрывали темные стороны русского государства, его деятелей; беспристрастный и ровный тон историка-чужестранца не соответствовал тому патриотическому пафосу и идеализации, каковые считались необходимостью в изображении истории русского государства», и что как принимались исторические труды Миллера можно судить по обсуждению его речи-диссертации «О происхождении имени и народа российского» (по сути, излагая мысли С.М.Соловьева и лишь облачив их в риторику своей эпохи, Князев не принял только его тезис о робости и застенчивости Миллера, отмечая, что у него «были не только враги, но и сильные друзья, поддерживающие его, заботящиеся о нем... Он пользовался покровительством Екатерины II, ценившей его труды и много раз беседовавшей с ним»)[103].