Хрустальная ваза - Каманин Федор Георгиевич - Страница 11

• Предыдущая
• 11/17
• Следующая

И вот прошел первый месяц соревнования, подвели итоги.

И Прокоп Машина пошел гоголем по заводу, по поселку. Ну как же? Его цех, гутенский, на первом месте во всем заводе оказался. А в цеху он, Машина, со своей бригадой, первый. В стенной газете об этом большую статью написали и даже портрет-карикатуру поместили. Нарисовали его в виде паровоза, с трубкой в зубах, ноги колесом, а под рисунком подпись:

А за паровозом на платформах весь гутенский цех. Другие цеха ехали кто на чем: шлифовальный на тройке, гелиоширный на автомобиле, составной на велосипеде. Каждый занял то место, которое заслужил.

«Да, вот оно, дело-то, как показывает», — думает Машина радостно.

— Ну, ребятки, смотрите, так и держись теперь всегда, — говорит Машина мастерам-гутенцам в бригаде своей.

Только теперь, когда наладилась работа в цехе, когда пошло соревнование полным ходом, вспомнил он о своих дочурках, начал шутить с ними.

Но дочурки ходили невеселые, задумчивые, на шутки его почему-то не отвечали.

— Это как же я понимать-то должен, а? — спрашивает Машина.

— А как хочешь, так и понимай, не до тебя нам сейчас, — ответила Люба.

«Нет, нет, тут что-то у них не так, — думает Машина. — Или они поругались, или их обидел кто какую».

А настоящей причины плохого настроения у подружек он не знал да и знать пока не мог. Правда, Люба не раз намеревалась рассказать отцу все, но каждый раз останавливалась: у ней язык не повертывался признаться ему, — стыдно было. Ведь он хорош-то хорош, а обмана и жульничества никому не простит.

У Любы же дела еще хуже стали, чем были. Позавчера она отнесла работу свою, вернее, Настину учителю Василию Ивановичу, и тот был просто поражен.

— Синюкова! Это невероятно! Ты все сделала? Нет, мне просто не верится, что ты одна это сделала. Тебе кто-то помогал, — сказал Василий Иванович, разглядывая рисунки. — Нина Смирнова и половины того не сделала, что ты. Это прямо изумительно!

А Люба стояла ни жива и ни мертва.

— Нет, это я пошутил, — начал успокаивать ее Василий Иванович. — Кому ж тебе помогать? Отец твой и карандаша-то в руки не берет. Он хороший мастер, а рисовальщик никудышный, да ему и не нужно это. Но ты только пойми, Синюкова, как хорошо все это нарисовано! Ты скоро лучше меня начнешь рисовать, — продолжал он восхищаться, любуясь рисунками.

А Любе хоть провалиться сквозь землю, не смотреть в глаза учителю.

— Ну, Синюкова, решено: я отдаю тебе вазу! — кричит Василий Иванович.

— Какую вазу, Василий Иванович? — лепечет Люба, еле живая.

— Хрустальную, какую же еще? Смирновой я дам кувшин, а тебе вазу. С вазой Смирнова не сделает того, что нужно, а ты справишься.

— А что делать с нею нужно? — замирает Люба.

— Расписать, вот что! Я уже говорил, что сейчас у нас большой спрос на расписной хрусталь, так вот ты и распишешь вазу. Я выдам тебе краски, смешивать их на скипидаре будешь, и ты распишешь ее. Первый приз за тобою, я в этом уверен.

— Василий Иванович, отдайте ее Смирновой, — просит Люба. — У меня болит голова, у меня не кончено еще с химией, физикой…

— И слышать не хочу, и слышать не хочу! Твое место в живописи, Синюкова. А с химиком и физиком я поговорю. Они не будут отрывать тебя от того, к чему у тебя способности огромные, — от живописи. Я этот вопрос и на заседании школьного совета поставлю. Нет, вазу расписываешь ты. Дело в том, Синюкова, что до сих пор нет еще ваз, удачно расписанных, а кувшины есть. Кувшины давно уже расписываются, а вазу — о, вазу! — не так-то легко расписать! И главное, нет образцов хороших. Я дам тебе для ознакомления и рисунки старинных ваз, но они для теперешнего потребителя не подходят, они устарели. И вот ты сама придумай сюжет для росписи, от старого ты оттолкнешься только.

— Василий Иванович, я не могу, у меня ничего не выйдет!

— Выйдет, выйдет, я тебе говорю. Ты просто своих сил не знаешь. Ты подумай хорошенько и катай. Я буду помогать тебе, будем вместе работать.

Пол зашатался под ногами у Любы, перед глазами туман, круги, огоньки какие-то, она еле прошептала:

— Ладно, Василий Иванович, я попробую. Но только я одна, без вас…

— Тем лучше, тем лучше! Срок тебе целый месяц, ты вполне справишься, главное — не робей. Неудачно — смывай долой, снова начинай, только не торопись. Ты ведь непоседа ужасная, а живопись терпения требует.

И Василий Иванович выдал Любе краски, флакон скипидару, кисточки специальные и чистую, как вода горного ключа, тонкой отделки вазу.

— Ну, Настя, вот теперь уж я пропала окончательно, — говорит Люба Насте, придя домой.

— Узнали? Выгнали из школы? — бледнеет Настя.

— Хуже.

— А что? Что?

— Он мне дал вазу для росписи, вот что…

И Люба развернула тонкую папиросную бумагу, в которой была упакована ваза.

Ваза и без всякой росписи была хороша, только любоваться бы на нее. В другой раз Настя и любовалась бы, но теперь…

Теперь и она с ужасом смотрела на вазу, ведь ее нужно расписать! А рисовать на вазе, выпуклой, круглой, совсем не то, что на ровненьком листе бумаги, тут совсем, совсем другое нужно, иной подход.

— Да, Люба, этого и я не умею, — тихо говорит Настя.

— Я так и знала, я отказывалась…

— Но ведь это же стекло, Люба, а не бумага! Притом же скипидар, краски эти, — шепчет Настя, — Как их разводить и смешивать, ума не приложу.

— Это что! Краски-то я знаю, как разводить, этому нас учили. И как на стекле рисовать, знаю, но я не могу. А самое главное, нужно самой придумать, что нарисовать на ней, вот горе-то мое где, Настя! Эти проклятые вазы никто еще удачно не расписывал, образцов хороших нет. Он вот и дал эти картинки, но сказал, что это старые образцы, от них, вишь, оттолкнуться только нужно, а свое придумать. Придумать! Оттолкнуться! Да я бы так оттолкнулась от них, что на кусочки бы их разорвала! Ах, зачем ты рисовала за меня, Настя? Я тебя мучила, а теперь вот и сама мучаюсь. А если бы я и тогда рисовала сама, он никогда бы не дал мне эту противную вазу. Ведь я хуже всех рисовала, — плачет Люба.

А ваза стоит спокойно на столике, точно она тут совсем и ни при чем…

Целую неделю стояла ваза на столике, никто до нее не дотрагивался. Люба сказала, что она снесет вазу к учителю, скажет, что у нее не выходит ничего, пусть он Смирновой ее передает.

— Знаешь что, Люба, — говорит ей на это Настя, — а я все же попробую…

— Что ты попробуешь?

— Да расписать ее. Ты только покажи мне, как разводить краски эти на скипидаре, и я начну помаленьку.

— Настя, миленькая, дорогая! Я сама их разведу, ты только рисуй.

— Нет, нет, Люба, не сегодня. Нужно еще подумать, как расписывать, что на ней нарисовать.

— Ну ладно, думай, думай, милочка ты моя! Ты у меня золотая умница, ты придумаешь! — радостно кричит Люба. — И больше я, хоть он убей меня, хоть из школы выгоняй, не буду у него ничего брать на дом рисовать, скажу — руку вывихнула, даже в повязке похожу.

И Настя начала думать…

Долго рассматривала она изображение этрусских, греческих ваз, присматривалась и к более современным образцам. Василий Иванович правду сказал: все это было не то, что нужно. А что нужно, Настя и сама не знала.

«Пойду-ка я к Соне на выставку, она посоветует мне что-нибудь», — решила Настя.

И пошла. Тут же, вскоре после работы.

— А-а, Настя! — обрадовалась Соня, завидев ее. — Ты что же это забыла про меня? Ты что же это перестала приходить ко мне, а?

Настя и правда очень давно тут не была и теперь, когда вошла и взглянула на выставку, всплеснула руками.

Вся посуда на выставке заново переставлена, на полках разостлана розовая бумага.

— Ах, как хорошо у тебя тут все стало, — говорит Настя Соне. — Было хорошо, а теперь еще лучше и красивей стало.

• Предыдущая
• 11/17
• Следующая