Города - Ди Филиппо Пол - Страница 34

Второй день прошел легче, чем первый. Отряд двигался короткими перебежками: до Шолла дошли слухи о том, что происходило на станции «Юстон». Чтобы избежать неприятностей, солдаты направились туда, где клином соединялись Сент-Панкрас и Кингз-Кросс. В этом районе, который в прошлом считался нездоровым, скопилось на удивление много людей. Они составили небольшую коммуну, человек пятьдесят; жили вместе в помещении, ранее служившем товарным складом вокзала Кингз-Кросс. Шолл знал, что были и еще люди – они расположились у разветвляющихся путей за зданием вокзала: среди груд кирпича и хозяйственных построек, среди сорной травы в этой открытой зоне города возник палаточный городок.

Солдаты коротко поговорили с жителями, выменяли банки с прохладительными напитками и алкоголем на подписанные ими вручную бумажки, которые использовали вместо наличных денег. Местные жители нервничали, но не боялись. На скрещении Панкрас-роуд и Йорк-уэй присутствовало что-то, что не нравилось имаго, и потому эта зона оставалась относительно чистой. Шолл глубоко вздохнул; ему хотелось бы остаться здесь.

Местные жители сообщили, что среди них есть пришельцы из Клеркенвелла. Эти мужчины и женщины весьма склонны следовать за мистиками, в окрестностях обретается одна такая группа, и солдатам не мешало бы быть повнимательнее.

Они рулили на юг, двигаясь осторожно, исполненные решимости не расслабляться, и наконец достигли ступеней Брауншвейгского центра. Там они прождали два часа, но представители культа, о котором их предупреждали, так и не появились.

Солдаты готовились. Теперь, приблизившись к цели, они утратили решимость, им было страшно идти вперед, завершить свою миссию. Шолл помимо своей воли непрерывно думал о существе, которое указало ему, куда направляться. Он не понимал, почему только оно прикоснулось к нему.

Шолл и его команда ждали, прокручивая в памяти подробности пройденного пути, а когда задерживаться дольше стало уже невозможно – двинулись вперед. Мимо выкорчеванных деревьев на Рассел-сквер, вниз по Бедфорд-плейс, через пристанище статуй, которые имаго натащили со всего города и расставили равномерно, изменив черты их лиц и контуры; здесь были, например, истерически смеющийся Нельсон, перенесенный с вершины колонны [24]и мочащийся на «Бомбардировщик» Харрис [25]. Затем они свернули направо и направились к своей цели.

Я не думал, что зайду так далеко. Хотя верно ли это? Так ли?

Я думал – полагаю, что думал, – что отошел достаточно, чтобы удалиться от моих соплеменников, которые знают и знали меня, найти других, увидеть вещи, возникшие в этом изменившем облик городе, на его окраинах, и постичь их смысл. Всего. И быть опять внутри, раскрыть свои двери. И повсюду я видел своих, во всех формах, ничто, таких же, как я, ничто, заключенных в навязанных им обличьях, других имаго в чем угодно. Право же, не очень-то справедливо, что мы, выстоявшие, обладающие нашей силой, первыми вступившие в войну, выигрываем меньше, чем те, кто слабее нас.

Это как с Рыбой Зеркала. Сейчас она во главе, но она слабее, по моему мнению, чем мы, выстоявшие.

Куда ни пойду, я оказываюсь среди своих. Я вижу и тебя.В углах, где ты суетливо прячешься, где мы еще не встретили тебя и не уничтожили. Я испытываю неизменную ненависть. Но сейчас я не знаю, где ее границы, где нахожусь я сам, где находится эта ненависть и с чего я начну.

Я обнаружил, что не желаю родового сообщества. Я хочу быть один, я хочу быть один.

Рельсы вывели меня из глубинного мира в открытый большому небу плоский город, в кольцо Лондона, где расползлись приземистые и неуклюжие здания. Это похоже не на город, а на случайный пейзаж, не на пригород, а на место какой-то катастрофы, на разбросанные по холмам обломки. Я продолжал идти. Я – продолжал – идти.

В небе позади меня стоит дым, поднимающийся из сердца города. Здесь тыльные части домов, выходящие к моей железнодорожной линии; там синагоги и пакгаузы, кладбища и все такое, все это казалось лишь на мгновение опустевшим, будто каждый, да все вы просто вышли на секунду (во многих домах горел холодный свет, уж не знаю, как это). Там, где я вижу вас сейчас, не ваше место, вы — такие же чужаки, как и я.Вы прокрадываетесь. Это уже не ваши дома, вы не умеете в них находиться. Вы предпочитаете прятаться в цокольных этажах, в подвалах, в заброшенных кинотеатрах за порванными афишами, потому что тогда вы знаете, что прячетесь.От меня.

Никто из нас больше не знает, что делать с городом.

Я подхожу к концу железнодорожной линии. Темно, и Лондон погрузился в ночь. Леса. Здесь леса.

Дальше на север, босиком по гудроновой дороге. Мимо открытых дверей машин, спящих, как кошки. Деревья желают запеленать меня. На самой большой дороге – в зеленый саван (а чего я ищу?). Леса вдоль обочин. Заброшенные школы и спортивные площадки, и деревья сплетаются между собой, но не для того, чтобы преградить мне путь, а как бы играя.

Луна высоко. Я слышу, как на юге резвятся мои соплеменники. Как киты. Я слышу их, но не вижу, и от этого легче.

В этой зелени есть тропы. Я следую по ним, деревья раздвигаются, чтобы открыть для меня тайну, я вижу ее и знаю, что именно я ищу.

Мы никогда не знали в точности (или это мне не говорили), что же произошло, как мы освободились. Рыба Зеркала была во главе. Это ее гений высвободил нас, а не только горстка неудачливых перебежчиков, которым пришлось быть шпионами и которые теперь остаются напоминаниями.

Свет падает так, как свет падал всегда. Он отражается от того, к чему прикоснется. Но когда он касается жестче, там, где его целостность крепче, еще крепче, ключ поворачивается, пока не возникает блеск, свет преображается и образует дверь.

Проталкиваться сквозь зеркало – это было что-то, наслаждение, которое нельзя вообразить. Все «ничто» так говорят. Полное ощущение. Нечто очень цельное. Но отражает не зеркало: амальгама. Именно там пребывали имаго. В амальгаме. Проход сквозь зеркало был движением односторонним: проходя, мы разбили стекло. Когда явились, мы осыпали тех, чьи образы были нашей тюрьмой, острыми осколками, – они истекали кровью и кричали, когда мы прикасались к ним.

Когда мы, воодушевленные борьбой за освобождение, подняли глаза, обернулись, то увидели, что дверь закрыта – лишь стеклянная кромка с тонким слоем серебра осталась от того, что прежде было зеркалом.

Сейчас же все зеркала – открытые двери, постоянно. Имаго, те из них, кто не заключен в ваших телах, могут проходить сквозь стекло без вреда для него и для себя, они могут скользить в амальгаму. Но не мы. Если мы толкнемся в амальгаму, то разрушим ее.

Существуют другие проходы. Зеркала, не закрытые от нас покровом стекла; но их нелегко найти. Листы хрома или алюминия, прессованные, отшлифованные, не искаженные потертостями – вот ворота, где амальгама соприкасается с открытым воздухом. Я не знаю, где они находятся.

Однако, ступая по этому малому холму, я знаю, зачем я сюда пришел. Я нашел это место, чтобы получить возможность попасть домой.

Луна поднимается над лежащим передо мной небольшим прудом, а пруд абсолютно, неестественно неподвижен. Я почти боюсь дышать (но должен, коль скоро я заключен в этом геле). Деревья, которые привели меня сюда, окружают водоем, открывают его мне, и я знаю, что в дни, предшествовавшие войне, я взглянул бы вниз и увидел бы близнеца каждого из этих деревьев. И сейчас я гляжу вниз, воображая это, и вижу воду, а она неподвижна, освещена луной и абсолютно чиста. Она – как маленькое божество.

Я хочу оказаться дома. Цепи рабства разорваны, ничто не отделяет другую сторону. Теперь она – неоткрытый, совершенно неизведанный континент. Какие формы он может принять? После столетий пересмешнической топографии амальгама освобождена. Он сейчас может иметь любой облик, и мысль об этом приводит меня в нетерпение. Он может быть чем угодно.Я отчаянно вглядываюсь, всматриваюсь в темный проход, в воду, и клянусь, что могу видеть насквозь, через затемняющий покров, другую сторону, и я клянусь, что вижу деревья.