Девочка Прасковья - Лимонов Анатолий Иванович - Страница 41

• Предыдущая
• 41/50
• Следующая

проникало, то и сумерки появлялись у подножия высоких деревьев раньше обычного.

Наполнив треть котелка ароматными ягодами, я вернулся в избушку. Там я перебрал

малину, засыпал ее сахаром, помял и сделал весьма аппетитную массу. «Чай с

малиновым

вареньем — лучшее средство от простуды!» — радовался я. Так как дело шло к

вечеру, то пора было подумать и об ужине. Я поставил на печку подогреваться чай

и кашу. Подкинул в топку дровишек. Подбирая в углу последние сухие поленья, я

вдруг наткнулся на водочную бутылку, видимо, ранее кем-то аккуратно запрятанную

за поленницу. В поллитровке еще плескалось около двухсот граммов кристально

чистого напитка.

— Эге, видать, это

чья-то заначка! — усмехнулся я, отвинчивая крышку.

Водка пахла очень

сильно, а, стало быть, не утратила своих качеств. «Водка «Урожай». Крепость

42°» прочитал я на потертой этикетке.

— Ого! Крепач! —

присвистнул я и решил использовать это зелье для компресса Пашке.

Смочив теплой водой бинт

и вату, я полил на них сверху водкой и наложил эту повязку на грудь девчонки.

Потом снова укутал ее посильнее. Дело было плохо. Прасковья моя была уже, видать, в беспамятстве. Она задыхалась, и от нее разило жаром, как от буржуйки.

Она не отвечала на мои слова, не пила и не ела, не открывала глаза… Я

постоянно утирал пот с ее лица, смачивал водой сохнущие губы, иногда давал

понюхать нашатырный спирт.

Потом я принес из леса и

разложил возле лежанки свежие ветви сосны и ели. Они здорово освежали воздух.

Когда ужин был готов, а в лесу уже стало совсем темно, я приготовил кружку чая

с вареньем и принес его Пашке. Она лежала тихо, тяжело дышала и глядела на

меня. Какие же стали у нее глаза! У меня даже сердце сжалось в комок.

Подернутые какой-то печальной пеленой, они смотрели безучастно, неузнаваемо, покорно. Это был взгляд угасающего человека, не имеющего уже никакой надежды на

исцеление, на продолжение жизни… По красным впалым щекам скатились слезинки.

— Паш, ты что, а?! —

тронул я ее за плечо.

Она узнала меня и

прошептала одними губами:

— Ничего… все

нормально… — и даже слегка улыбнулась.

— А я тебе чай с малиной

приготовил! — сказал я радостно. — Такой вкусный! Попей, пожалуйста, а то

совсем ослабнешь! Он здорово помогает! Я тебе и компресс сделал… Теперь

обязательно поправишься!

Я усадил Прасковью на

лежанке и попоил чаем. Так как руки ее сильно дрожали, то я держал кружку сам, поднося ее к девичьему рту. Пашка сделала всего три глотка. И еще я едва

упросил ее принять еще хоть одну таблетку. Ей было тяжело глотать. Потом она

снова легла. Я вылил остатки водки на компресс, прикрыл девчонку шубкой и

присел рядом. Больше я ничем не мог ей помочь.

— Спасибо! — прошептала

она и закрыла глаза.

Вскоре Паша вновь

задремала. Я встал, поставил ужин на стол и хотел покушать, но почувствовал, что у меня впервые пропал аппетит! Тревога за Пашку пронзала все мое существо.

Впереди ночь! Еще целая ночь! Так много времени, а болезнь все жестче сжимает

на горле Пятницы свои костлявые пальцы. Мысль, что Пашка может умереть, была

такой дикой и нелепой, что я упрямо гнал ее от себя. «Нет, этого не будет! Не

должно быть! Это же несправедливо! — твердил я себе, нервно ходя по тесной

избушке. — Не для этого же я спасал ее, чтобы вот так внезапно и глупо

потерять!»

Стало совсем темно.

Умолк даже сверчок. Я не зажигал лампы, довольствуясь бликами печи. А вскоре

взошла луна, и синий таинственный свет разлился по всей округе. Я понял, что

облачность рассеялась, но как поздно, как уже поздно! Я вышел на порожек

избушки. В лесу царило благоухание наступающей ночи. Остро пахло хвоей, смолой, травами и какими-то цветами. Воздух был кристально чист. Отовсюду доносились

звуки лесных обитателей. Жизнь тут не затихала и ночью… Луна была почти

полная и светила очень ярко. Деревья, кусты, завалы серебрились росой, принимали в неоновом свете сказочные очертания. Ветер окончательно угомонился, заночевал где-то в непролазной чащобе. Сердце мое вдруг так тоскливо сжалось от

предчувствия какой-то большой беды, что я едва не завыл, как волк, глядя на

печальный блин луны. Одиночество тяжко давило на грудь.

— Жор, Жор, ты здесь? —

вдруг услышал я шепот за своей спиной.

— Я тут, Паш! —

отозвался я и быстро вернулся в избушку.

Одел просохшую майку и

подсел к девчонке.

— Ну, как ты? — спросил

с большой надеждой, касаясь ее лба.

Жар, кажется, пропал.

Его сменил холодный пот. Пашка тихо дрожала и постукивала зубами. Глаза ее, полные слез, тускло блестели в свете луны.

— Зажечь лампу? — предложил

я.

— Не надо… — Прасковья

говорила тихо, но твердо. — Свет только режет глаза… Ты не беспокойся, Жор, это

все теперь пустое… Со мной… все кончено… Я, кажется, умираю…

Я даже вздрогнул от ее

слов.

— Да ты что?! —

задохнулся я от волнения.

— Да-да… Это точно…

Теперь уже недолго осталось. Я сейчас видела двоих белых юношей… Они такие

светлые, красивые и манили меня к себе… Это ангелы, я знаю, они пришли за

моей душой… Надо готовиться!

— Да брось ты, Паш,

какие там ангелы! Сон это! Ты скоро поправишься! Ты… должна… — я не знал, что еще и сказать.

Меня душило отчаяние. Неужели

это все правда? Неужели это конец? Я теряю Пашку! Моя Пятница умирает! Так

быстро и безнадежно…

И я ничем, ничем уже не

могу ей помочь! И никто не может помочь! И это после всего, что мы пережили, после всех этих наших незабываемых приключений… Нет же! Нет! Этого не должно

быть! Как же так?! Почему не умер я, а должна умирать она!

— Жор, дай руку, — Пашка

обхватила мою ладонь своими холодными невесомыми пальцами и прижала ее к своей

груди. — Ты за меня не бойся, Жор, мне умереть вовсе не страшно. Наверно, как и

бабушке… Она меня там встретит! И Параскева тоже… С ними ничего не

страшно… И ангелы, они такие добрые и славные… Одно меня только мучает: как

без меня останется мама… Так жалко ее… Ведь я у нее одна, и она всю жизнь

для меня старается, работает… — Пашка всхлипнула.

— Паш, не надо, ну, чего

ты… Ты поправишься, — как-то робко и уже неубедительно произнес я, чувствуя, как слезы давят мне на грудь.

— Нет, Жор, молчи… Там

все уже решено… Я ухожу. Послушай меня, пожалуйста, и не перебивай… Это

очень

важно. А то мне трудно много говорить, и боюсь, что не успею всего сказать, всего, что хочу… Обещай мне, что когда вернешься домой, то сделаешь все, о

чем я тебя попрошу.

— Обещаю! — отозвался я

и пожал ее ладошки.

— Спасибо! Ты хороший, я

тебе верю. Слушай. Пожалуйста, когда встретишь тетю Зою, поклонись ей от меня и

скажи, что я прошу у нее прощения за то, что не послушалась ее на пароме. И еще

скажи, что я ее очень люблю, и маме то же самое передай, что я ее очень-очень

любила и люблю, и всегда буду любить… И пусть они, пожалуйста, не плачут обо

мне, так как там мне будет очень хорошо. Ну вот и все… Я старалась их ничем

никогда не обижать и не огорчать… Подружек своих тоже… Они все меня

простят, я знаю… И учителя… Туристов вот огорчала своими задержками… Если

еще встретишь кого из них, попроси от меня прощения, скажи, что я все это

делала не специально — просто я такая любознательная и нерасторопная… Пусть

не сердятся…

Я глотал слезы и не мог

говорить. Я еще никогда не слышал такой исповеди. Это был какой-то кошмарный

сон! Я видел, как блестят на девичьем лице капельки, падающие из ее ясных глаз.

Но она была в памяти, держалась стойко и говорила все четко и даже как-то

• Предыдущая
• 41/50
• Следующая