Оборотень - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 78

• Предыдущая
• 78/109
• Следующая

— Мне кажется, для шестиклассницы это нормально, — и Турецкий вопросительно посмотрел на Тамару Игоревну.

— Обычно. В этом возрасте девочки чаще хотят облагодетельствовать мир, а мальчиков заботят собственные интересы. Мысль о переустройстве мира к ним приходит позднее.

«Лучше бы и вовсе не приходила», — подумал Турецкий.

— Алена, как я вам уже сказала, стала проявляться как личность через год-полтора. Она писала такие сочинения, что мне порой становилось страшно: неужели в столь невзрослой девочке вмещается так много и скорби, и боли за человечество. Ее сочинениями у нас зачитывались многие педагоги, а в гороно даже несколько раз за них перепадало. Тогда, если помните, от молодых людей требовали жизнерадостности, поверхностного оптимизма, а у нее — такая глубокая вдумчивость в понимании людских характеров.

— Тетя ее возила в Симферополь в педагогический институт.

— Она училась в Симферополе? — удивился Турецкий. Насколько он помнил, всюду значилось, что Ветлугина закончила факультет журналистики МГУ.

— На первом курсе она училась в Симферополе. И если бы ее не сманил тот москвич, он тогда был уже известным журналистом, — верно, помните передачи по телевидению о заповедниках, об экологии, — она бы так педагогический и закончила.

— И осталась бы жива, — вставила подмосковная докторша.

— Я думаю, что у нее была бы другая жизнь, — подтвердила Тамара Игоревна, — хотя тоже незаурядная. Учительницей она была бы, конечно, необыкновенной.

— Кто же ее сманил в Москву? — спросил Турецкий, хотя сам-то уже догадывался кто.

— Как раз вспомнила его фамилию, — обрадовалась Тамара Игоревна. — Мальчевский. Да, Кирилл Мальчевский. Отчество, простите, не помню. Я его видела всего лишь раз. Мужчина видный, к тому же известный журналист, он и увлек девочку. Не знаю, как у них там развивались отношения дальше. Когда я у нее гостила, эта фамилия ни разу не звучала. Но вы, я надеюсь, проверили на всякий случай?

Турецкий вспомнил беседу с гражданкой Кандауровой и кивнул утвердительно:

— Кирилла Георгиевича Мальчевского мы уже проверили. Он здесь ни при чем.

Тамара Игоревна замолчала и неожиданно взглянула на Турецкого и сказала:

— У меня есть для вас еще кое-что.

Она ненадолго отлучилась в другую комнату и скоро вышла с большим заклеенным конвертом.

— Даже не знаю, как вам и сказать. Да и возможно ли, чтобы к этому прикасались посторонние руки. Здесь ее дневник.

Она надорвала конверт и вынула из него другой, чуть поменьше. На нем было написано: «Дневник Алены Ветлугиной. Доверяется Тамаре Игоревне Хорошевой на сохранение. Вскрыть только после моей смерти».

— Какое это время? — напрягся Турецкий.

— Тогда же. Я специально его вложила в другой конверт, потому что эта надпись меня пугала. И видите, она оказалась роковой. Я понятия не имею, что там написано. Девочка перед самым отъездом в Москву пришла ко мне и вручила.

— И с тех пор он так и лежал?

— Алена жила в общежитии и, видимо, не хотела, чтобы чьи-то любопытные пальцы листали ее дневник. Потом, после университета, возможно, уже выросла из него и забыла. Да, он так у меня и лежал. Не знаю, правильно ли я делаю, что даю его вам, — повторила она, — но, быть может, именно это и даст полезную информацию.

— Спасибо, Тамара Игоревна, — сердечно сказал Турецкий. — Я смогу сейчас его почитать в комнате?

— Да-да, для этого я вам его и дала.

Турецкий пошел в комнату, выделенную для него, сел за небольшой столик и быстро перелистал общую тетрадь в белой картонной обложке, исписанную крупным округлым почерком. Это был дневник влюбленной восемнадцатилетней девушки.

Какие только бумаги не приходилось ему читать! И все же при чтении этого дневника он испытывал некоторую неуютность, так же как по-прежнему испытывал дискомфорт, изучая труп, если этот труп был трупом обнаженной женщины.

«Весь вечер мы ходили вдоль моря, и Он читал мне стихи. Он читал их не переставая. Некоторые я узнавала, другие слышала в первый раз, но все они звучали в моей душе как близкая, любимая музыка. Он читал стихи, а я смотрела на него и любовалась им» — так начинался Аленин дневник, и поначалу в нем не было никаких чисел, месяцев, года.

Здесь же, к первой странице, была подклеена записка, написанная другим почерком, но четко, уверенно и как бы размашисто:

«Аленушка! Расставшись с Вами, я не мог уснуть и до рассвета смотрел на небо. Смотрел и думал о Вас. Думал о том, что Ваши глаза, как звезды, осветили мою душу, и теперь этот свет будет всегда со мною. Я благодарю Господа за то, что он дал мне счастье встретить Вас».

Такую бы записку да супруге Мальчевского — то-то было бы шороху в их семье. Мальчевскому было тогда около тридцати, ей — восемнадцать. Ее встреча с ним потрясла, и его, наверное, тоже. Те несколько записок, которые были вклеены в дневник, это подтверждали.

Постепенно у Мальчевского возникла мысль устроить ее в МГУ. Перевести в Москву студентку первого курса провинциального педагогического института, каких в стране сотни, не так-то просто. Но Мальчевский задействовал все свои возможности.

Он был женат, разводиться не собирался и в этом Алену не обманывал. Она знала, на что шла. Тем более что и она, так же как и он, уже не могла представить жизнь без постоянных встреч с ним.

Возможно, несколько лет он помогал ей в Москве. Потом их отношения перешли в более спокойную фазу, стали скорее дружескими. А потом начали угасать.

Турецкий еще немного посидел над дневником, раздумывая, что делать с ним дальше. Можно было, поблагодарив Тамару Игоревну, забрать его в Москву и приобщить к делу. То-то удивился бы Виктор Николаевич Аристов и те в президентских структурах, кто требовал отчетов, — способности Турецкого так глубоко копать. Отыскать девичий дневник, оставленный на сохранение школьной учительнице, не каждому дано. Но пользы для расследования от него не было никакой. Разве что он давал некоторые представления о личности Ветлугиной. А сие президентские структуры вряд ли интересовало, им был важен результат, а не психологический экскурс в любовные отношения восемнадцатилетней провинциальной девы со взрослым столичным мужчиной.

— Еще раз спасибо, Тамара Игоревна. — Турецкий вернулся в гостиную и бережно протянул тетрадь. — Я просмотрел все, что надо. Думаю, его лучше снова так же заклеить и больше не трогать.

— А я надеялась, что вы его возьмете, — проговорила старая учительница задумчиво. — Надо смотреть правде в лицо — я ведь довольно стара. А что же потом? Быть может, отнести его в краеведческий музей? Как вы посоветуете?

— Если честно, Тамара Игоревна, только не сочтите мой совет за кощунство, лучше его уничтожить. Чтобы больше к нему не прикасался никто. — Турецкий поднялся. — Пожалуй, пора наведаться и к ее родителям.

В отличие от дома Тамары Игоревны калитка у дома Ветлугиных была распахнута. Из дома доносились громкие мужские голоса и смех.

— Гляди, мент утренний идет! — услышал вдруг Турецкий. — И тут достал!

На крыльце сразу появился юркий мужичок, лицо которого полиловело еще больше.

— А ордер у вас есть, чтоб в мой дом входить? — спросил он с некоторым пьяным куражом.

— Ордер, если ты так хочешь, через час будет. Но тогда тебе придется разговаривать со мной в другом месте. А уж когда ты оттуда выйдешь, — Турецкий присвистнул, — я и не знаю.

— Ну-ну, — сказал юркий мужичок и посторонился.

В доме все было заплевано и загажено так, словно здесь не убирались со времен постройки.

Его приветствовала вся веселая компания «болельщиков», не считая спящего на засаленном диванчике самого наперсточника.

«Как же тут старики живут», — подумал Турецкий.

— Ну, достал ты нас, мужик, — беззлобно сказал тот, который утром был в белой сорочке, а теперь раздетый по пояс сидел за замызганным столом.

Турецкому подставили табурет. Он брезгливо покосился на него, но сел.

• Предыдущая
• 78/109
• Следующая