Кровь на мечах. Нас рассудят боги - Гаврилов Дмитрий Анатольевич "Иггельд" - Страница 46

– Верно воевода сказал. Ты, Добродей, себя новому богу препоручил, а у нас жены, детишки… – посетовал кто-то.

Хорнимир ни капли не смутился, смело встретил взгляд Добродея. «Мальчишка! Бородой разжился, а ума не нажил…» – с горечью подумал воевода, но кивнул:

– Самому тошно. И все же это разумное решение. Зачем драться с Олегом? Если примкнем к Новгородцу…

– Мы присягали Осколоду! – крикнул кто-то.

Но и от этого возгласа Хорнимир отмахнулся и продолжил рассуждать, вроде бы и с собой говорил, а как бы и со всеми:

– Знаю. И клятва обязывает нас беречь Диру и ее право на престол. Эх, жаль, наследника у Осколода нет… Боги, видать, разгневались… Но Дира – да, тоже может княжить… Только… Будет ли? Она у себя в покоях заперлась. Слышите, как воет?

И снова молчание, тяжелое и злое. Только редкие вскрики княгини режут слух.

– Олегу простой люд каждые ворота отворил. Булгарский конец прислал старшин – присягают. Я говорил с Олегом. Он крови не боится, но и не желает ее. Варяги всюду имеют дозор, сейчас Новгородец хозяйничает в Киеве. Княжий терем и крепость обещал не трогать, пока… и нас не тронет, до поры.

– Мы должны оставаться с Дирой, – тяжело отозвался Златан. – Осколода защитить не смогли, так хоть ее…

– Детский лепет, – крякнул воевода.

– Это по чести! По правде!

Хорнимир махнул рукой:

– Пусть так. Кто хочет – может оставаться здесь и кровь пролить, когда Олег пойдет к княгине. Кто не хочет вступаться за Диру – могут по домам или в ноги к Олегу. Осуждать никого не будут. Корить – тоже.

Добродей шагнул вперед, руки чесались выхватить испытанный меч и решить вопрос, как подобает мужчинам, а не меряться языками. Но больно стар противник.

– Ты сам-то как поступишь, воевода?

– Олег прав в главном, – отозвался Хорнимир, – но я не могу поступиться клятвой, кою давал Осколоду и Киеву. И даже когда он предал веру предков, я ему не изменял. И сейчас я не знаю, как поступить. От той клятвы лишь сам себя могу освободить, чего бы Олег ни твердил.

– А что говорит твоя совесть, воевода? – не унимался Добродей.

– Моя совесть на стороне Киева, – буркнул тот. – Понимай, как хочешь.

«Я – словен, и Киев мне, по всему выходит, до балды. Но как изменить Дире? Никак не можно!» – подумал Добря, но смолчал.

Идти решили налегке, из оружия только ножи и мечи. Выйти с бывшего княжьего двора труда не составило: по приказу Олега ильмерские препятствий киевлянам не чинили. Да и многие уходили. Не навсегда, просто в город, где у кого родня, у кого невесты или жены. Перетереть промеж собою да посоветоваться с родичами, не хлесток ли ветер перемен.

– А вот вернуться будет сложнее, – шепнул Горян.

Он хмурился, нервно озирался по сторонам.

– Не вертись, – сквозь зубы сказал Добродей.

Но Горян, кажется, не слышал.

– Не по нутру мне это дело, ох не по нутру…

– А что прикажешь? Оставить князя как есть? Пусть вороны клюют и горожане об него спотыкаются?

Горян заметно ощетинился, но голос прозвучал довольно спокойно:

– Осколод заслужил такую участь. Слишком много крови, предательств. Не знаю, как ты, а я Новгородцу верю. По всему видно, он не из тех, кто грехи выдумывает и наговоры строит. Значит, правду сказал.

– Пусть так, – прошипел Добродей, кулаки непроизвольно сжались, – только не по-христиански это.

– Да какое, прах Кощеев, христианство?! Оскотинился князь Киева, по-скотски и подох. Все верно, все по правде! По обычаю!

Добродей почувствовал, как в душе разливается непроглядная тоска, а сердце превращается в головешку, что выжигает изнутри. Но спорить с Горяном бессмысленно, да и не от особой злобы крамольничает. Добродей и сам готов признать правоту Олега, вот только оставлять Осколодово тело на поругание – все равно не по-людски.

– Не хочешь – не ходи.

В наступившей тишине слышно, как Горян скрипит зубами, будто камни ворочает.

– А если твой поп обманет? Не придет? Или того хуже – Олегу поплачется? Олег, если поймает за этим делом, на кол посадит, не глядя на роды и звания. Я хоть и рус, а ты и вовсе словен – как пить дать, на кол, всем местным в назидание.

– Не хочешь – возвращайся, – повторил Добродей.

Навстречу выплыла лебедью румяная киевлянка, в косе цвета темного золота путаются лучи заходящего солнца, на губах сдержанная улыбка, зато глаза горят так, что едва искры не мечут. Горян вмиг повеселел, оглянулся, присвистнул. Но вслух сказал о другом:

– До темноты в корчме посидеть надо. А там уже и на пристань. Луна сегодня тонкая будет, и облачка вон, видишь? К ночи полнеба затянут. Так что нам и звезды не помешают.

– Корчма так корчма, – пожал плечами Добродей.

В заведении людно и шумно. Запах щей и каш висит тяжелым облаком, даже на улице слышно. Добродей нехотя жевал, пил куда меньше обычного. Зато Горян налегал на бражку, как в последний раз. Добродей хотел было урезонить, а после решил – пусть. Может, налижется хмельного и уснет, меньше мороки.

«Один все сделаю, – рассудил старший дружинник. – Зато и на кол один сяду, ежели поймают».

Он искоса поглядывал на земляков-ильмерцев, коих в кормче оказалось довольно много. Но те пили не так уж и жадно, сразу видно – не верят они полянам-то. Зато говорили и шутили громко, все больше о своем. Ржали, как кони, особенно часто поминали какую-то историю с пропажей в Новгороде девицы.

Прислушавшись и приглядевшись, Добродей понял, кто виновник этой потехи. Воин сидел спиной, был не слишком высок, зато плечи – не в каждую дверь пролезут, только если боком. Человек довольно спокойно слушал шуточки приятелей, изредка отгавкивался и хохотал.

Однажды он повернулся вполоборота, подзывая хозяйку корчмы, и Добродею показалось… Нет, только показалось.

Он бросил короткий взгляд на окно, за мутной пленкой бычьего пузыря уже черно. Зато в корчме светлее дня – ради новых гостей хозяева запалили все лампады, какие только были.

Голова Горяна с грохотом упала на стол, дружинник всхрапнул, как кабан-секач. Сидящие рядом захохотали, загалдели. А на Добродея глядели удивленно, когда тот поднялся и двинулся прочь.

– Эй, а друга-то забыл! – крикнули в спину.

Он отмахнулся.

– Я вернусь! – гаркнул Добродей. – До ветру схожу и вернусь.

Киев не спал. Не только корчма гудела, но пировала и площадь. Костры взмывали к небу горячие руки и снопы искр, вслед за ними к небесам неслись веселые шутки и песни победителей. Окна домов были по большей части темными, но Добродей чувствовал – горожане не смыкают глаз, боятся. Оно и понятно: Олег – чужой, и хоть сказал народу правду… покарать может за подчинение извергу-Осколоду. За то, что терпели, не взбрыкивали, молча крестились и глядели, как грузят на лодьи все новых и новых пленных, как отдают славянских дочерей и сынов хазарам.

Добродей прошел по самому краешку площади, прижимаясь к заборчикам и стенам домов. Ночь и впрямь была темной, воины у костров не заметили человека.

Еще не добрался до пристани, а в лицо уже ударил тяжелый запах речного ила, затхлость и свежесть одновременно.

На пристани тоже полыхали костры, немногочисленные дозорные стерегли лодьи. Сердце забилось чаще, когда понял – тело Осколода аккурат посередке, справа и слева, на почтительном расстоянии, обосновались сторожа.

Невольно перекрестился, замер, прикидывая, как лучше поступить. Драться с людьми Олега без толку, эти, ежели чего, затрубят в рога, и на пристань тут же высыпет пара сотен воинов.

– Ты чего?

Добродей вздрогнул от неожиданности, кровь вспенилась, рука метнулась к рукояти меча. Но крепкие пальцы перехватили запястье мгновенно:

– Эй, не балуй!

Сердце глухо бухнуло о ребра и замерло. В нос ударил крепкий запах бражки, будто Добродей не на пристани стоит, а согнулся над бочкой в самой дрянной корчме Киева.

– Горян?.. – не веря, выдохнул он.

– А то! – зашипел товарищ прямо в ухо. – Ты куда же это без меня…