Волчий вой - Срибный Игорь Леонидович - Страница 16

• Предыдущая
• 16/36
• Следующая

           Заруба вытер кровь о гриву Янычара и с трудом выпрямился в седле. Тотчас же он почувствовал глухие тяжелые удары сабель по спине. Слава Богу, кольчуга выдержала их. Он хотел замахнуться саблей и срубить ногая, который уже целил в него коротким копьем, но рука не слушалась его воли, и сабля со звоном упала на мерзлую землю. Он отбил копье ятаганом, и понял, что больше не сможет работать и левой рукой. Чтоб не уронить ятаган, он упер его острие в седло и едва слышно произнес: «Ну все, брат Янычар, прощай мой любый  друже». Конь скосил на него глаз и вдруг заржал пронзительно и тонко. И столько боли было в этом конском плаче…

            В этот момент раздался чей-то грозный крик:

            - Тохта! Къалдыр оларды!

            Ногайцы нехотя разъехались, образовывая вокруг Гната круг.

            Заруба, с трудом ворочая головой, вытер рукавом кровь с век, осмотрелся и увидел мертвые тела своих побратимов, изломанных, затоптанных конскими копытами. Все они лежали в самых неестественных позах, не подавая признаков жизни, и только изо рта Байдужего временами вырывалось облачко пара от горячечного дыхания.

           Раздвигая конской грудью строй ногайцев, в круг медленно выехал квадратный приземистый воин в малахае из волчьего меха. Полы и обшлага его простого каптала также были обшиты волчьим мехом, а попоной служила шкура огромного волка. В руках его не было никакого оружия, кроме ногайки, сплетенной из мягкой сыромятной кожи.

           Он остановил коня в нескольких саженях от Зарубы и некоторое время пристально разглядывал казака, щуря и без того узкие глазки. На его коричневом, задубелом от ветра и солнца, круглом, как луна, лице выделялась аккуратно подстриженная черная, с густой проседью борода.

           Заруба понял, что встретился сейчас со своей судьбой. Что он сейчас полностью  во власти этого по-своему красивого мужественной степной красотой воина, который решит – жить Гнату дальше, или сложить здесь свою голову. Но глаза степняка – жесткие и холодные, смотрели на него с недобрым прищуром, обжигая и обещая скорей второе…

           Ногаец подъехал еще ближе и вдруг резким щелчком ногайки выбил ятаган из руки Зарубы. Гнат, лишившись опоры, чуть не свалился наземь, и только огромным усилием воли и напряжением последнего остатка своих физических сил, сумел удержаться в седле.

           Ногайцы засмеялись, выдавил скупую улыбку и их предводитель.

           - Твоя как звалася? – спросил он, коверкая русскую речь.

           - Заруба. Гнат Заруба, - ответил казак.

           - За-ру-ба? – с каким-то изумлением в лице переспросил ногаец, и вдруг расхохотался.

           - За-ру-ба, ти скоко моя людишка заруба сего дня, а? – не прекращая смеяться, спросил ногаец.

           - Я не считал, - еле слышно ответил Гнат

           - Твоя, казак За-ру-ба, сылна храбри воин. Моя воин будет сказыват свои дитям, с кака храбра воина билася. Карошь казак, сылна карошь.

           Моя звалася Тунгатар – Карыскыр, - продолжал ногаец. - По вашая – волк. Помни мине тожи, казак За-ру-ба. Помни, шта моя тиба жизн дарила сего дня. Живи, казак!

           Он резко развернул коня и что-то зычно крикнул своим воинам. В тот же миг ногайцы сорвались с места и, подняв за собой облако снежной пыли, растворились в нем, широкой лавой уйдя в балку…

          Заруба сидел в седле, отрешенно глядя им вслед, еще не веря в свое спасение от неминуемой, казалось, гибели…

          А в это время раздался вдруг над белыми заснеженными просторами Дикого поля леденящий душу волчий вой, от которого кровь стынет в жилах, и ужас обуяет человека. Очнулся Заруба от этого жуткого воя и воспрянул духом – понял, что жив он, а значит, надо жить и бороться за свою жизнь и жизнь Байдужего.

          Еще не осознав окончательно, что ногаи ушли, оставив в живых и его, и Байдужего, Гнат некоторое время сидел неподвижно в седле, и ветер трепал его буйный чуб. Силы постепенно возвращались к Гнату и, тронув коня, он подъехал к раненному товарищу.

          Казак лежал на спине, глядя в небо своими серыми глазами, изредка моргая, когда на глаза падали снежинки. Он был весь порубан, казалось, живого места не осталось на его могучем теле. Но каким-то чудом он был все еще жив.

          - Шо, брате, невже ушли басурманы? – очень тихо спросил он Гната, с трудом ворочая запекшимся от потери крови языком.

          - Ушли, – так же тихо ответил Гнат.

          - Як бы мени встаты? Допоможи мени, брате, якшо сможешь, - Байдужий силился приподнять голову и опереться локтями о землю, но руки его разъехались, и голова – неподъемная от боли, опустилась в снег.

          Янычар без команды опустился на колени, давая возможность всаднику помочь побратиму, не покидая седла. Заруба с трудом наклонился и, ухватив его за свитку , помог принять сидячее положение. Байдужий, у которого от этого усилия искры посыпались из глаз, зашелся в одышечном кашле, выплевывая сгустки крови.

          - Крепко приложили меня басурманы, - с тяжелой одышкой сказал он. – Ну шо, Гнате, як бы теперь мени на коня систы?

          Гнат, для которого усилие по подъему с земли Байдужего тоже не прошло даром, отдышался, и в два захода, с передышками, помог казаку сесть на Янычара позади себя.

          Янычар легко поднялся и понес израненных казаков к заставе, к теплу и мысныку  деда Мазура, в котором хранились его волшебные снадобья.

          Разведка, посланная с пикета на Матвеевом кургане Кондратом Баштовенко, обнаружила казаков – обмытых и перевязанных чистыми холстинами в выстуженной хате, по полу которой гулял сквозняк. Оба были без сознания. Их сил только и хватило, что промыть и перевязать друг другу раны, засыпав их дедовым зельем…

          На следующий день казаки пригнали табун в радуту, а еще через три дня на заставу прибыло подкрепление взамен погибших и выбывших из строя в связи с полученными ранениями казаков.

          Кондрат Баштовенко отказался ехать в Сечь, лечиться в монастыре и возвратился вместе со всеми на заставу.

          До самых первых почек на деревьях, до первого весеннего солнышка лечил дед Мазур казаков. И ведь выходил и Кондрата, и Зарубу, и Байдужего. Но не мог больше Кондрат сесть на коня – повредила ногайская кривая сабля какую-то важную жилку в его крепкой спине, и скособочило казака, и стала отниматься его левая рука, и стал приволакивать он левую ногу, которая и гнуться  в колене перестала.

         А Гнат и Байдужий уже в травне  на майдане рубились с двух рук саблями, и ни один, ни другой не мог одержать верх в рубке. Стреляли из луков и пищалей, скакали по ковыльной степи на горячих конях, срубая на ходу головки прошлогодних будяков.

         А в конце травня ушли они далеко в степь и, проколов крепким жалом кинжала руки друг другу поверх запястья, поочередно приложились к ранам и испили братской крови, как того требует древний казачий обычай, и стали побратимами навечно. Пока кто-то из них не сложит буйную, украшенную оселедцем голову, в бескрайних просторах Дикого поля.

           Вскоре возвратился на заставу и Лукьян Синица – исхудавший, бледный, но уже с задорным блеском в глазах. И скоро тоже рубился с побратимами двумя саблями, только вот тугой лук Зарубы не по силам еще было натянуть ослабевшему после большой потери крови Синице…

          Прошел год, подаривший казакам передышку в бесконечных войнах и походах.

          Хан Аюк ушел с буджаками по весне воевать крымского хана. Поводом для похода на Крым послужило то, что молодой крымский хан Саип – Гирей разослал по всем кочевьям и улусам гонцов, которые вручили ногайским бекам и мурзам ханский фирман, объявлявший его законным владетелем ногайской орды. Хан Аюк, не признававший над собой никакой власти, кроме власти богов, решил проучить самозванца и показать ему, кто в Диком поле хозяин, невзирая но то, что крымский хан пользовался поддержкой турков.

• Предыдущая
• 16/36
• Следующая