Охотники за головами - Креспи Мишель - Страница 31
- Предыдущая
- 31/50
- Следующая
– Вот как мне это представляется. Шарриак находится в выгодном положении. Он одолел вас и, допусти я хоть малейшую оплошность, одолеет и меня. Ключ ко всему – дель Рьеко. Если бы мы могли войти в его программу… Слегка подправить данные… Вы сохранили свой пост, но он уже ничего не значит. Даже если бы вы продавали рыболовные крючки в Сахаре, положение ваше не станет хуже. Так вы уже не сможете подняться. Нужно искать другой путь. Самый подходящий. Дель Рьеко держит все нити в руках. Он – биржа, правосудие, мировая торговля, государство… Он является одновременно всем. Он может помочь выиграть или заставит проиграть. В нем сосредоточена вся мировая экономика. Если бы он хотел вас спасти, то сказал бы: акционеры дорожат фирмой и отказываются продать свои акции. Точка. На этом все и закончилось бы. Но он так не сделал. И тем не менее такие вещи случаются, и это не противоречило бы его логике. Вас утопил дель Рьеко. Не я – это уж точно – и даже не Шарриак. Если хотите отомстить, не ошибитесь адресом.
Она очень внимательно посмотрела на меня:
– А что бы вы от этого выиграли?
– Может быть, и ничего. Разве что осушу ваши слезы. А может быть – много, если вы поделитесь со мной информацией. Если вы перестанете думать, что я желаю вам зла.
Лоранс подошла к окну, положила руку на подоконник и уставилась на пихты. Она не как большинство людей: когда ей нужно сказать что-то важное, она смотрит в сторону. И иногда приходилось напрягать слух, чтобы расслышать ее.
– Я пытаюсь найти ловушку, – тихо проговорила она. – Обычно вы говорите А, думая о В, а имея в виду С.
– Кто, я? – возмутился я.
– Вы, все вы. Не думала, что все будет так тяжело…
– И я не думал. Все перекручено. Все делается для того, чтобы приучить нас. Шарриак считает, что идет прямо. Но он настолько перекручен сам, что кривая для него – это прямая. И все же кривее дель Рьеко не найдешь. Подумайте об этом, Лоранс. Не я везде понатыкал мин.
Лоранс будто не слышала меня, склонив голову на плечо, она произнесла:
– Хочется побыстрее уехать отсюда. Когда он издевался надо мной, смешал с грязью, сорвав одежду, я чуть не сдалась и не убежала, бросив все. Какое счастье вновь увидеть нормальных людей!
– Их нет, Лоранс, – мягко сказал я. – Здесь все обнажены, и время сжато. Потому-то и видны все, как на ладони. Единственное отличие.
Она повернулась. Ее силуэт четко вырисовывался на фоне темного леса.
– Знаете, когда я была юной, то думала, что по-настоящему узнать мужчину можно, только когда спишь с ним. Кожа не может лгать. Но даже это не так…
– Собачий мир, – горько пошутил я.
Не знаю, что она собиралась сделать. Но я-то уж точно знал, что сделаю.
Разговор оставил неприятный осадок. Меня удивило, что агрессивность Лоранс, вполне естественная после произошедшего, оказалась направленной в первую очередь на меня. Может быть, она ожидала от меня большего, чем я мог вообразить. Но ведь Лоранс ничего не знала обо мне, а я о ней; мы едва соприкоснулись, более того, мы старались не соприкасаться. Я прекрасно представлял, как будет раскручиваться игра, и не хотел никаких связей. И все же независимо от меня кое-какие веточки переплелись. Я решил не обращать внимания… Игра с ее двусмысленностью была и так слишком сложна, чтобы еще добавлять в трудно распутываемый клубок личные отношения и переживания. Я должен был сосредоточиться на приоритетах: если выиграть может только один, Лоранс им быть не может. Этим единственным могу быть я. И тогда с высоты подиума я постараюсь вступиться за нее. Она заслужила это своей смелостью и упорством.
За ужином мы были вынуждены выслушивать Пинетти. Бог знает почему, он обрушился на профсоюзы.
Напомню, шел третий день, и у нас к ним пока претензий не было. Он втолковывал нам, что классовая борьба – понятие отжившее, возмутительный архаизм в эпоху Интернета. Технологические и социальные потрясения разрушили эти пережитки и непонятно, почему неглупые вроде бы люди при каждом удобном случае продолжают вытаскивать их на свет и считать врагом объединение предпринимателей. По мнению Пинетти, сотрудники любого предприятия должны быть заинтересованы в его процветании. В условиях яростной международной конкуренции нельзя позволять себе внутренние конфликты, подозрительность и требования, несовместимые с целями. Брижит Обер возразила, что слова эти стары как мир, богатые и бедные существовали всегда, и Интернет ничего не меняет. Пинетти ответил, что нужно отбросить мечты о равенстве; все системы, провозгласившие его, рухнули, тогда как те, в которых трезво смотрели на вещи, отличались устойчивой жизнеспособностью. Эль-Фатави спросил Пинетти, не рассматривает ли он общество как человеческое тело, члены которого имеют специфические функции, а каждая клеточка организма находится на своем месте.
– Именно так, – ответил тот.
– Тогда вы совершенный фашист, – отбрил его эль-Фатави. – Подобная органистическая теория лежит в основе теории фашизма.
– Господи, да вы интеллектуал! – посочувствовал ему Пинетти.
– Это тоже типично для фашизма, – заметил эль-Фатави.
Пинетти вспылил:
– В таком случае, господин профессор, где полицейские собаки? Где сторожевые вышки? Политзаключенные? Никогда еще это общество не было таким свободным!
– Потому что вам удалось разрушить коллективное согласие. Остались только эгоисты-одиночки. А наверху – люди, решающие за всех от имени технократии. Нет восстаний, но стало больше убийств, случаев депрессий и самоубийств. Больше нет политзаключенных, это правда, зато в четыре раза увеличилось количество уголовников. Стало меньше забастовок, а тюрьмы переполнены.
– Переполнены потому, что люди не вписались в игру. Соблюдайте правила – и не будет проблем. Сила заменилась правом. Разве это не прогресс?
– А кто устанавливает это право? Кто пишет законы?
– Вы. Я. Через тех, кого мы избираем.
– Вздор! Это сотни технократов, никем не контролируемых, которых пугает только колебание финансовых рынков. Им нет необходимости выравнивать законы, они выпускают указ и заставляют судей следовать ему. Все движется в одном направлении – в сторону международных корпораций и США, что одно и то же. Надо быть идиотом, вроде Милошевича, чтобы получить бомбы в морду. А цивилизованным людям, если валюта обесценивается на одну десятую процента, сразу ясно, что они сделали глупость. Значит, надо стоять смирно и повиноваться.
– Ну конечно. Ведь существуют законы рентабельности, общие для всех. Законы экономики так же непреложны, как законы природы, по которым мы дышим, едим, ходим в туалет – против них не попрешь. Вас этому учили на факультете? Если вы их нарушаете, это то же, что отказаться дышать, – вы гибнете.
– А если вы их соблюдаете, то все равно погибнете. Дело в том, что подыхают другие. Вот и вся разница.
– Когда же это кончится? – простонал Моран. – Можно подумать, что мы слушаем программу «Франция – культуре».
– Надо же, – протянула Лоранс с невинным видом, – господин Моран даже знает о существовании этой программы. Поразительно…
Атмосфера ужина была пропитана ядом. Вся команда Лоранс дышала злостью и мстила за свою неудачу, нападая на приближенных Шарриака. Уверен, восхваляй Пинетти Сталина, эль-Фатави встал бы на защиту либерализма. Они всячески изворачивались, чтобы, не произнося вслух, выразить свою мысль: «Вы негодяй, и я вас ненавижу». В большинстве случаев это называется дискуссией, все остальное – дымовая завеса.
К кофе мы получили сюрприз. Его превосходительство дель Рьеко соизволил присоединиться к нам. Он был в синем блейзере и безупречно белых брюках. Вместе с ним прибыли Жан-Клод и Натали, как всегда сдержанные и молчаливые. Дель Рьеко одарил нас белозубой голливудской улыбкой. Его зеленые глаза дружелюбно поблескивали из-под густых бровей. Он разыгрывал сердечность.
– Надеюсь, я вам не помешаю?
– Напротив, напротив, мы так мало видим вас, – засуетился Пинетти, пододвигая ему стул.
- Предыдущая
- 31/50
- Следующая
