На Севере дальнем - Шундик Николай Елисеевич - Страница 28

• Предыдущая
• 28/71
• Следующая

Чочой плохо понимал, о чем говорит Дэвид, и все-таки ему было ясно, что говорит он что-то обидное, оскорбительное.

—   Бери, бери, Чочой. — Адольф протянул тарелку с оладь­ями. — Ты не слушай, что брат болтает. Он шутит, он добрый шутник.

Два чувства боролись в Чочое: первое — повернуться и уйти, ни слова не сказав этим людям, и второе — забрать оладьи, забрать во что бы то ни стало и накормить умираю­щую мать. А они были такие маслянистые, такие вкусные! Спазма сдавила горло Чочоя, на лбу и на щеках выступила испарина.

Вид голодного мальчика поразил даже Дэвида.

—   Бери, бери! Адольф же сказал, что я шучу, — буркнул Дэвид и отвернулся в сторону.

—   Мне... мне не надо. У меня мама больна, она ничего не ест, — наконец выдавил из себя Чочой.

—   Так тебе завернуть, да? — спросил Адольф и повернул­ся к матери: — Заверни, пожалуйста, во что-нибудь.

Миссис Кэмби посмотрела на одного сына, перевела взгляд на второго и вдруг засуетилась, собираясь выполнить просьбу Адольфа.

—  Ай, Адольф, Адольф, — приговаривала она, — у тебя такое мягкое сердце! Только как бы ты, мальчик, не нажил се­бе горя. Да, да, как бы ты не нажил себе горя со своим доб­рым сердцем. Это очень, очень часто бывает.

Получив сверток, Чочой ринулся прочь из дома мистера Кэмби. Он был счастлив, что наконец может принести матери такую пищу, которая ей должна непременно понравиться. Пугливо озираясь, как бы боясь того, что Адольф и Дэвид мо­гут раскаяться в своей доброте и отнять оладьи, Чочой бежал, не выбирая дороги. И, когда ему показалось, что он ушел уже достаточно далеко, он присел за эскимосской хижиной и осто­рожно развернул сверток.

«Я не буду их есть... Нет, нет, ни за что не буду! — твердил , Чочой, чувствуя, что ему нестерпимо хочется съесть их все сра­зу. — Я только посмотрю на них, я только языком попро­бую».

Чочой не знал, как долго сидел он на одном месте, с жад­ностью вдыхая вкусный запах оладий. Голова его кружилась, от слабости дрожали колени. Не удержавшись, он откусил по крошечному кусочку от каждой оладьи, думая о том, прогло­тить ли ему сразу эти кусочки или подержать их во рту как можно дольше.

И вдруг сзади себя Чочой услыхал шаги. Быстро завернув оладьи в бумагу, он обернулся и увидел Адольфа и Дэвида с ружьями за плечами: сыновья Кэмби шли на охоту. Чочой под­нялся на ноги и, крепко прижимая сверток к груди, попятился назад.

— Чего же ты испугался? — спросил Адольф. — Почему ты такой дикий?

— Между прочим, Адольф, ты забыл, наверное, что этот волчонок очень дружен с грязным негритенком Томом, — на­помнил Дэвид.

И тут случилось то, чего так боялся Чочой. Добрая улыб­ка мгновенно исчезла с лица Адольфа. Сделав резкий шаг вперед, Адольф выхватил из рук Чочоя сверток и, швырнув его в грязь, растоптал тяжелыми резиновыми сапогами.

— Что касается негров, то тут я беспощаден! — сплюнув, промолвил он и пошел прочь.

Довольный выходкой брата, Дэвид громко хохотал, шагая вслед за ним.

А Чочой, прижав худые кулачки к груди, стоял неподвиж­но, с выражением безмолвного крика на лице; затем губы его дрогнули, и он заплакал так горько, как еще не плакал ни ра­зу после смерти отца.

Не видя дороги, он ступал наугад в лужи, глотая слезы и размазывая их кулачками по чумазому лицу. На груди своей он еще ощущал тепло от свертка с оладьями. И, словно наде­ясь на то, что он еще нащупает дорогой ему сверток, от которо­го, как ему казалось, теперь зависела жизнь его матери, маль­чик приложил руки к груди, немного постоял молча и вдруг залился слезами сильнее прежнего.

Таким и повстречал своего друга Том.

— Почему ты плачешь, Чочой? — спросил Том и пугливо осмотрелся вокруг.

Чочой умолк на мгновение, посмотрел на Тома так, словно не узнал его, и, присев на корточки, уткнулся лицом в колени.

— Адольф растоптал лепешки в грязи. Мама ничего, ниче­го не ест... — наконец сквозь судорожные всхлипывания про­молвил Чочой.

Том нерешительно потоптался на месте, силясь понять, что за. лепешки растоптал Адольф в грязи, и пришел к простому, невеселому выводу: у Чочоя отняли возможность покормить больную мать.

— Не плачь, Чочой, не надо, мы сейчас что-нибудь приду­маем, — наклонился он к своему другу, чувствуя, что дальше переносить плач Чочоя уже не в состоянии.

Чочой умолк. Он стал на ноги и, круто повернувшись в ту сторону, куда ушли Адольф и Дэвид, погрозил крепко сжаты­ми кулачками:

— Ну, подождите же, пусть только придет дядя Гоомо!..

Что будет, когда придет Гоомо, Чочой толком не знал, но ему хотелось в это мгновение верить: с возвращением дяди обязательно произойдет такое, после чего и Адольф и Дэвид непременно жестоко поплатятся за ту страшную обиду, кото­рую они ему причинили.

— А знаешь, Чочой, пойдем ко мне! У отца припрятано немножко муки, мы сами лепешек напечем, — вдруг предло­жил Том.

В лице его с большими печальными глазами было столько участия к горю своего друга, что Чочой поверил: еще не все потеряно, мать еще можно накормить.

Чочой улыбнулся сквозь слезы Тому и снова погрозил ку­лачками своим обидчикам.

— Пойдем, — тянул его Том за рукав, — я знаю, отец не станет меня ругать. Он уже второй день по соседским посел­кам ходит — посуду эскимосам чинит. Может, что-нибудь за­работает, тогда мы купим муки.

Вскоре мальчики, запершись в хижине старого негра Джи­ма, хлопотали у горящего примуса.

— О, мы сейчас такие вкусные лепешки состряпаем, каких ни Адольф, ни Дэвид никогда не едали! — приговаривал Том, намазывая сковородку нерпичьим жиром, потому что масла в хижине Джима не было.

Чочой топтался возле примуса, пытаясь хоть чем-нибудь помочь своему верному другу.

— Мы и себе по одной лепешке сделаем. Будешь есть лепешку? — спросил Том, наливая на шипящую сковородку жидкого теста.

Чочой неопределенно кивнул головой и попробовал под­качать примус. Подавленный происшедшими событиями, он сейчас уже не ощущал того мучительного голода, который еще так недавно терзал его.

К матери в полог Чочой вошел с большим волнением. Ему так хотелось хоть чем-нибудь помочь ей.

— Вот на, возьми. Это мы с Томом тебе лепешек напек­ли,— приговаривал мальчик, выкладывая из алюминиевой кастрюли еще горячие лепешки.

Ринтынэ встрепенулась, пожала чуть выше локтя худень­кую ручонку сына, потянулась за лепешкой. Чочой широко раскрытыми, немигающими глазами смотрел на мать, словно ожидая: вот она съест одну, вторую, третью лепешку — и тут же с ее лица сойдет болезненное выражение и она встанет на ноги, бодрая, веселая, радостная. Но Ринтынэ жевала лепеш­ку вяло, порой замирала, как бы к чему-то прислушиваясь, с трудом проглатывала. Она ощущала на себе напряженный взгляд сына и, насколько могла, заставляла себя есть. «Не знает, бедняжка, какими горькими кажутся мне его лепеш­ки»,— думала она, предчувствуя приближающийся конец.

Все чаще и чаще приходила в голову Ринтынэ мысль, что она доживает последние дни. Глядя в одну точку, она дума­ла о том, что в последний раз видит пробивающиеся сквозь дыры в покрышке яранги лучи летнего солнца.

Однажды она попросила, чтобы соседи вынесли ее на ули­цу. Когда пришли мужчины-чукчи, которые когда-то вместе с ней были насильно увезены с Чукотки, Ринтынэ нахмурилась и сказала:

— Не надо нести меня на улицу. Это чужая земля. Я не хо­чу перед смертью видеть чужую землю. В мыслях я сейчас там, далеко, на родной земле. Дух мой вместе с тоской, кото­рая точит мне сердце, уходит туда, за пролив.

Ринтынэ слабо взмахнула высохшей рукой, тяжело зады­шала. Чукчи присели и молча долго смотрели на умирающую. Один из них, со скуластым угрюмым лицом, изъеденным ос­пой, по имени Чумкель, тяжело вздохнул и негромко сказал:

— Тоска точит и мое сердце, Ринтынэ. Один я здесь. А там, за проливом, живет мой сын, которого я никогда не видел. Ты­нэт его имя. Как знать, может, и отец еще жив, — помнишь Кэргыля-костореза?

• Предыдущая
• 28/71
• Следующая