На Севере дальнем - Шундик Николай Елисеевич - Страница 15
- Предыдущая
- 15/71
- Следующая
Кэргыль наконец не вытерпел. Он почти вырвал из рук Экэчо свою трубку и сказал, стараясь не повышать тона:
— Не знаю, как я говорить сейчас буду — как белолицый или как чукча, но я так скажу тебе: иди-ка из моей яранги куда хочешь! Недобрый ты человек, Экэчо, ты злой человек, настолько злой, что тебе и в голову не пришло: а не думает ли старик Кэргыль сейчас о своем сыне Чумкеле? А я думаю о нем! Да, да, думаю о нем. А ты уходи из моей яранги, не мешай мне о сыне думать!.. Не ты ли помогал брату своему на Аляску угонять Чумкеля?
Экэчо молча поднялся и вышел из яранги.
— Вот так лучше будет, — бросил ему вдогонку Кэргыль, а сам подумал: «Зря я, однако, так сильно ругал Тынэта за разбитую трубку. Понять надо было гнев его...»
СЫН ЭКЭЧО
Ученики Нины Ивановны, кроме одного русского мальчика Пети Железнова, были чукчи. И, хотя они в большинстве своем говорили по-русски еще до школьного возраста, учительница чувствовала: ей необходимо знать чукотский язык. Надо как можно быстрее ознакомиться с бытом, с обычаями чукотского народа, с их привычками, навыками. Учительница понимала, что все это поможет ей как следует изучить характеры своих учеников.
Внимание молодой учительницы очень быстро привлек к себе сын Экэчо, Тавыль.
Неряшливо одетый, в грязной, засаленной рубахе, с длинными всклокоченными волосами, заплетенными сзади в две косички, ои заметно выделялся среди других школьников, в большинстве своем опрятных. Худенькое, болезненное личико этого мальчугана часто было печальным, иногда озлобленным.
Не знала еще Нина Ивановна, что отец Тавыля делал все возможное, чтобы вытравить у сына любовь к школе, к учителям и товарищам. Иногда Экэчо удавалось озлобить сына. В такие дни Тавыль приходил в школу хмурый, с раздвоенной душой. Чувствуя неприязнь со стороны одноклассников, он замыкался в себе, забивался в угол и, обозленный, начинал придумывать, какую бы пакость учинить тому или другому товарищу по классу. Порой он умышленно ломал перья или обливал тетради чернилами. Но от этого ему становилось не легче, а еще тяжелее.
Успокоение к нему приходило, когда в классе появлялась Нина Ивановна. Начинался урок. Шла минута за минутой, хмурое лицо Тавыля постепенно прояснялось, и вскоре его узкие глазенки начинали блестеть так же весело, как и у его товарищей.
Нина Ивановна замечала это. Часто она обращалась к нему с вопросами, предлагала вслух прочесть рассказ о честном поступке мальчика или вспомнить, не было ли и в его жизни подобного случая.
И Тавыль, переживая мучительный стыд за свои проделки, постепенно всей душой устремлялся к тому доброму, к чему увлекала его учительница, мысленно перевоплощался в героя прочитанного рассказа, испытывая искреннюю радость от его честных, благородных поступков. Это были счастливые минуты для Тавыля, когда он бесконечно любил свой класс, свою школу.
«Надо присмотреться ближе к его отцу, надо сегодня же побывать в их яранге», — решила Нина Ивановна.
Экэчо сидел в своей яранге и раскуривал новую трубку. Недавнее собрание колхозников, на котором так много говорили о нем, все еще не выходило из его головы. Глядя полузакрытыми глазами на жирник, он думал о том, что ему надо как-то изменить свое поведение. «У лисы голова не человечья, а, однако, поучиться есть чему у нее: надо хитрым быть, как старая лиса; хитрым быть, хорошо притаиться надо, а то худо будет. Присматриваются они ко мне, словно зверя выслеживают. Зло в сердце, как собаку, на цепь посадить надо. А там, быть может, и убегу... К брату убегу!»
Увлеченный своими мыслями, Экэчо не выпускал из рук трубку, не замечал, что жирник коптит.
У яранги послышались чьи-то шаги.
— Это ты, Тавыль? — спросил Экэчо.
Ему никто не ответил. Экэчо насторожился. Немного подумав, он зажег кончик палочки, которой обычно поправлял жирник, поднял чоыргин полога кверху и вдруг увидел учительницу.
Нина Ивановна неловко забралась в полог.
Экэчо потеснился, с нескрываемой насмешкой уставился в лицо учительнице: ну что, мол, как тебе понравилось мое жилище?
Нина Ивановна внимательно осмотрела полог. Был он тесный и грязный. Резкий перегар нерпичьего жира, кислый запах прелых шкур и еще какие-то ей незнакомые запахи затрудняли дыхание. «Вот он, уголок старой Чукотки», — грустно подумала девушка.
— Я пришла поговорить о Тавыле, — наконец сказала она.
Экэчо знал русский язык довольно хорошо, понимать учительницу ему было нетрудно. «Старой, хитрой лисой надо быть», — мысленно повторил он себе.
— О сыне моем говорить пришла? Это хорошо, шибко хорошо,— насколько мог миролюбиво отозвался Экэчо.
— Покажи мне, пожалуйста, место, где выполняет свои домашние задания Тавыль.
Экэчо непонимающе замигал глазами.
— Какое такое место? — почти ласково спросил он.
— Ну, столик какой-нибудь или что-нибудь другое, на чем пишет Тавыль, — с трудом скрывая свою неприязнь к Экэчо, сказала учительница.
— А вот так, как ты, на шкуру сядет, книги на колени положит, на книги тетрадки положит и пишет, — с прежней ласковостью, за которой явственно слышалась издевка, ответил Экэчо.
— Скажи, Экэчо, столик ты можешь ему сделать?.. И потом, здесь очень темно. Жирник надо заменить лампой.
— Какой такой столик? Какая такая лампа? — притворно удивился Экэчо. — Я чукча, жилище у меня, как у чукчи, предметы у меня в жилище, как у чукчи. Так прадед мой жил, так дед мой жил, так я живу, так Тавыль жить будет!
Рот Экэчо по-прежнему улыбался, но колючий взгляд холодных глаз его как бы спрашивал: «Ну что, нравятся тебе слова мои?»
Нина Ивановна со спокойствием, бесившим Экэчо, выдержала его взгляд и сказала:
— Тавыль будет жить так, как будет жить его парод... А еще хочу сказать, что теперь я к тебе часто ходить стану. Хочу помочь Тавылю. Слыхала я, что ты обижаешь его, даже бьешь. Советский закон не разрешает так поступать. Если это и дальше будет продолжаться, мы так сделаем, что ты не будешь отцом Тавыля. Под суд тебя отдадим.
— Как так не буду отцом своего сына? — изумился Экэчо.
Лицо его потемнело. Нина Ивановна ждала, что он сейчас накричит на нее. Но Экэчо закрыл глаза, посидел неподвижно, затем неожиданно спокойно сказал:
— Пусть будет так. Пусть я не буду отцом моего сына. Но тогда пойдет весть от стойбища к стойбищу: «Русские отнимают у чукчей детей. Спасайте, скорее спасайте своих детей! Увозите в тундру своих детей!..»
Нина Ивановна на мгновение растерялась: «Не слишком ли я круто повела с ним разговор? Надо посоветоваться с директором школы: он давно здесь живет, он умный и опытный человек».
— Ну, значит, так. Теперь я буду часто приходить к тебе. К следующему моему приходу столик Тавылю сделай, — еще раз предупредила она.
Когда Нина Ивановна ушла, Экэчо долго сидел неподвижно, думая о том, что учительница, пожалуй, действительно не оставит его в покое.
А Нина Ивановна в это время разговаривала с директором школы. Когда она рассказала о своей беседе с Экэчо, Виктор Сергеевич подумал немного и заметил:
— Ну что ж, в принципе ваш разговор был верный, хотя на первый раз резковатый. А вот то, что вы с первого дня с головой окунулись в свою работу, меня очень радует. Вы правильно понимаете: учеников своих невозможно изучить как следует, если не будешь хорошо знать их родителей, их домашние условия. В Тавыле можно очень ошибиться, если не знать его отца. А Тавыль не такой уж плохой мальчик, как кажется на первый взгляд.
— Да, я решила серьезно заняться этим мальчиком. Надо как-то привести его в порядок... вот хотя бы срезать косички эти...
— С косичками пока подождите, — скупо улыбнулся директор.— Носит оп их по требованию Экэчо: это, видите ли, оберегает мальчика от злых духов, от злого начала. Разрешил я носить эти косички не потому, чтобы угодить Экэчо, а потому, что приходят к нам из тундры мальчики иногда с такими же вот косичками, и родители их, честные колхозники-оленеводы, просят оставить косички в покое, чтобы не случилось с их детьми какого-нибудь несчастья. Состриги косички у Тавыля — и тут же, на второй день, к нам приедут за объяснениями из тундры взволнованные, перепуганные родители, отцы и матери только что поступивших в школу ребят.
- Предыдущая
- 15/71
- Следующая