Осада, или Шахматы со смертью - Перес-Реверте Артуро - Страница 15

• Предыдущая
• 15/149
• Следующая

Он поднялся. И выработанная годами службы привычка непроизвольно вздернула навытяжку остальных. На грохот стульев обернулся от окна генерал Рюффен.

— Да, и вот еще что… Разорвется или не разорвется, но если накроете часовню Сан-Фелипе-Нери, где сейчас заседает эта шайка, которая называет себя кортесами, — произведу в майоры. Слышите? Обещаю.

Генерал Лезюер слегка поморщился, и это не ускользнуло от маршальского внимания.

— В чем дело? — надменно осведомился он. — Есть возражения?

— Нет, какие же возражения, ваша светлость… Просто капитан Дефоссё уже дважды отказывался от повышения в чине.

С этими словами он посмотрел на предмет обсуждения со смешанным чувством зависти, подозрительности и досады. В мире профессиональных военных всякий, кто не стремится продвинуться по службе, неизбежно кажется человеком сомнительным. Немудрено: это идет вразрез с самым духом армейской касты, всякий член которой желает расти в чинах, получать кресты и, если повезет, — вслед за герцогом Беллюнским и генералом Лезюером грабить города, страны, народы и свозить трофеи в милую отчизну. А что они три десятилетия кряду добывали славу для республики, консульства, империи, глотали, не морщась, огонь и свинец, — никак не помеха тому, чтобы окончить свои дни в богатстве и, если получится, — в своей постели. Противоречия тут нет, зато есть еще одна причина косо смотреть на тех, кто, подобно капитану, желает маршировать под собственный барабан. Если бы не светлая голова Дефоссё, Лезюер давно бы отправил его гнить на редут, месить грязь на гибельных заболоченных берегах каналов, окружающих Исла-де-Леон.

— Ладно. Желает, как я посмотрю, быть наособицу, сам по себе. И вероятно, глядит на нас, не гнушающихся делать карьеру, свысока, — промолвил Виктор.

Очередную напряженную паузу — а и в самом деле, что тут скажешь? — прервал его хохот.

— Ладно, капитан. Делайте свое дело и постарайтесь прошибить бомбой купол Сан-Фелипе. Мое обещание остается в силе. Чин вы не хотите — а чем же вас наградить в случае удачи?

— Четырнадцатидюймовой мортирой, ваша светлость.

— Убирайся отсюда! — гаркнул герой Маренго, указывая на дверь. — Прочь с глаз моих! Провались, мерзавец!

Рано поутру чучельник входит в парфюмерную лавку Фраскито Санлукара, что на улице Бендисьон-де-Дьос, возле Ментидеро. Здесь тесновато, полутемно и прохладно, окно глядит во внутренний дворик. В глубине на прилавке громоздятся ящики и коробки, часть — с прозрачными крышками, чтобы можно было разглядеть товар. Сосуды, флаконы, склянки. Изобильная пестрота красок, разнообразие ароматов, запах цветочных эссенций и душистых масел. Раскрашенный литографический портрет короля Фердинанда Седьмого на стене. Рядом — старый судовой барометр на узкой длинной подставке-колонке.

— Доброе утро, Фраскито.

Очкастый рыжеватый хозяин в сером рабочем халате больше похож на англичанина, чем на испанца. Все лицо и даже клинья залысин, врезающиеся с висков в кудреватые негустые волосы, — в густой россыпи веснушек.

— Доброе утро, дон Грегорио. Чем сегодня услужу вам?

Грегорио Фумигаль — так зовут чучельника — улыбается ему. Он здесь завсегдатай: в лавке Фраскито неизменно широчайший выбор наилучших в Кадисе товаров — от изысканных заграничных до самых ординарных, местного производства помад, притираний, бальзамов, туалетных мыл.

— Мне нужна краска для волос. И два фунта белого мыла — такого же, как я в прошлый раз у вас брал.

— Подошло, значит?

— Превосходно подошло. Вы оказались правы — шкуру отчищает просто чудесно.

— Я ведь говорил! Отчищает лучше, а расходуется меньше.

Появляются две молодые женщины.

— Я не тороплюсь, — говорит чучельник и отходит от прилавка, покуда хозяин обслуживает покупательниц. Простолюдинки из соседнего квартала — шерстяные полушалки, саржевые юбки, гребни в высоко взбитых волосах, корзинки на руке. Бойкие и бесцеремонные — истые жительницы Кадиса. Та, что помельче, — хорошенькая, белокожая, с изящными ручками. Грегорио Фумигаль наблюдает, как девицы перебирают выставленные на прилавке коробочки и мешочки.

— Завесь мне полфунтика вот этого желтенького, Фраскито.

— Это тебе не годится. Жирное слишком. Поверь мне, милая.

— И что ж с того, что жирное? Что за беда?

— Да вот то. Оно на свином сале. Будет от тебя хрюшкой нести… Давай я вот тебе лучше отмерю этого, на кунжутном масле. Прелесть что такое. Совсем другое дело.

— Ну да, и ст о ит небось втрое… Знаю я тебя.

Фраскито Санлукар принимает вид оскорбленной невинности:

— Разумеется, это немного подороже. Но ты заслуживаешь мыльца самого высшего качества. На красоте экономить не надо. Кстати, его же употребляет императрица Жозефина…

— Да и черт бы с ней! Не желаю мыться тем же, что эта лягушатница.

— Остынь, красавица. Ты не дослушала. И английская королева. И португальская инфанта Карлота. И еще графиня де…

— Ты кого угодно уговоришь, Фраскито.

— Так сколько, говоришь, тебе фунтов?..

Хозяин заворачивает коробочку. Когда покупку делают женщины, следует упаковать товар покрасивей, обернуть поярче — в цветную бумагу с названием лавки. Реклама заведению будет.

Грегорио Фумагаль, посторонившись, дает девицам пройти и смотрит им вслед.

— Извините, дон Грегорио, — говорит хозяин. — Спасибо за долготерпение.

— Что ж, война войной, а торговлишка, вижу, бойкая?

— Грех жаловаться. Покуда порт открыт, ни в чем недостатка нет. Даже французские товары прибывают… И слава богу, а то наш Кадис падок до всего заграничного, а испанские мыла пользуются неважной репутацией… Говорят, подмешивают туда черт знает что.

— И вы тоже подмешиваете?

Гримаса Фраскито должна означать, что достоинство его задето. Смесь смеси рознь, отвечает он. Вот, взгляните, — он показывает на коробку с кусками белоснежного мыла, — это немецкое. Содержит много жира, потому что где же взять в Германии оливкового масла, но зато уж и очищают его, пока ни малейшей отдушки не останется. А наши туалетные мыла никто брать не хочет, потому что много всякой дряни наварили — народ и перестал доверять, сплошное, говорит, надувательство. Вот и получается, что мы за чужие грехи платим.

Бум-м! — прокатывается где-то в отдалении приглушенный гром. Но здесь лишь слегка вздрагивает деревянный пол и дребезжит стекло витрины. Посетитель и хозяин мгновение прислушиваются.

— Обстрелы — как? Беспокоят вас?

— Редко. — Фраскито с невозмутимым видом упаковывает два фунта мыла и склянку с краской для волос. — Наш квартал — далеко… А бомбы и до Сан-Агустина не долетают.

— Сколько с меня?

— Семь реалов.

Грегорио кладет на прилавок серебряный дуро и ждет сдачу, полуобернувшись в ту сторону, откуда донесся грохот.

— Тем не менее постепенно приближаются, а?

— Слава богу, очень медленно… Сегодня одна упала на улице Росарио, а это, сами знаете, — тысяча вар. Ближе пока не было. Вот потому те, кто живет в восточной части города, а к родне перебраться не может, предпочитают теперь ночевать у нас.

— Да неужто? Под открытым небом? Вот это зрелище…

— Я вам говорю! И с каждым днем их все больше — приходят с тюфяками, матрасами, одеялами, напяливают ночные колпаки и устраиваются где могут, а верней — куда пустят. Слышно, будто власти начали строить бараки в Санта-Каталине, там их разместят. Знаете — пустырь за казармами?

Грегорио Фумагаль, со свертком под мышкой выйдя из лавки, вскоре нагоняет давешних девиц они идут медленно, засматриваясь на витрины. Чучельник оглядывает их искоса, а потом, оставив позади Ментидеро, по прямым улицам, проложенным с таким расчетом, чтобы по ним не гуляли ни восточный, ни западный ветры, направляется в восточную часть города, к площади Сан-Антонио. Заворачивает в аптеку на улице Тинте, покупает три грана сулемы, шесть унций камфары и восемь — белого мышьяка. Потом доходит до перекрестка улиц Амоладорес и Росарио, где несколько горожан, присев с бутылкой вина у погребка, рассматривают полуразрушенный бомбой дом. Часть фасада обвалилась: трехэтажная стена будто стесана сверху донизу, и с улицы видны переломанные балки, осевшие перекрытия, ведущие в пустоту двери, литография или картина на стене, кровать или другая мебель, чудом устоявшая на месте в этом бедствии. Домашний, интимный уют непристойно выворочен наизнанку, выставлен напоказ. Соседи, солдаты, полицейские ставят подпорки, разбирают завал.

• Предыдущая
• 15/149
• Следующая