Кровь слепа - Уилсон Роберт Чарльз - Страница 16

• Предыдущая
• 16/93
• Следующая

Последние слова он сопроводил яростным взмахом руки. Фалькон силился вспомнить, приходилось ли ему когда-нибудь слышать из уст Якоба ругань.

Якоб принялся расписывать все ухищрения, на которые вынужден был пойти, чтобы проникнуть незамеченным в эту квартиру.

— Ты ведь тоже действовал с осторожностью, правда, Хавьер? — спросил он под конец.

В ответ Фалькон в подробностях описал, как добирался до места, чем несколько успокоил Якоба. Слушая его, Якоб, не переставая, грыз ноготь. Потом закурил новую сигарету, отхлебнул чаю, оказавшегося чересчур горячим, сел обратно на диван и вновь вскочил.

— В последний раз ты так нервничал после тех четырех дней в Париже, — сказал Фалькон. — Но все обошлось. И ты продолжил работу.

— Нет, «крыша» моя в порядке, — быстро прервал его Якоб. — Проблема не в этом. Но они нашли способ держать меня на мушке.

— На мушке? — переспросил Фалькон. — В смысле — не дать тебе вильнуть в сторону? Значит ли это, что ты попал у них под подозрение?

— «Подозрение» — это, может быть, слишком громко сказано. — Якоб почесал подмышку и взмахнул в воздухе сигаретой. — Они меня любят. Я им нужен. Но быть во мне уверенными они, по понятным причинам, не могут. Немарокканская часть моего сознания вызывает их беспокойство.

— Мы андалузцы, Якоб, у нас общие берберские корни.

— Проблему они видят в некоторой сомнительности моих взглядов. Я не во всем последовательный марокканец, — сказал Якоб. — И это их смущает.

Фалькон выжидал. Простой европеец на его месте спросил бы: «Это связано с твоим гомосексуализмом?» Но Фалькону было свойственно, хоть и по-другому, то же самое, что смущало радикалов из МИБГ в Якобе: Фалькон мыслил не совсем так, как было свойственно европейцам. Его манера вести беседу имела характерные марокканские особенности. Поэтому вопросы в лоб тут исключались.

— В пятницу, еще до дневного намаза, — сказал Якоб, — меня навестил мой сын Абдулла. Я был один в кабинете. Он прикрыл дверь и, подойдя к столу, сказал: «Я сообщу тебе сейчас кое-что, чему ты будешь очень рад и почувствуешь гордость за меня». Я не знал, что и подумать. Мальчишке только-только исполнилось восемнадцать. О девушках, насколько мне помнилось, он никогда не заговаривал. И если он имел в виду это, то начинать разговор надо было иначе. Я встал, показывая, что готов выслушать важное известие. Обойдя стол кругом, он приблизился ко мне и, сказав, что стал моджахедом, обнял меня как товарища по оружию.

— Его завербовали в МИБГ? — воскликнул Фалькон, пулей вылетая из кресла.

Якоб кивнул и, глубоко затянувшись сигаретой, развел руками в беспомощном жесте.

— Сразу же после пятничного намаза он отбыл, чтобы продолжать обучение.

— Продолжать?

— Именно, — подтвердил Якоб. — Мальчик мне лгал. За последние два месяца он уже четыре раза уезжал на выходные. Я считал, что он ездит к друзьям в Касабланку, а оказывается, он был за городом на учениях.

— Каким же образом он был завербован?

Якоб пожал плечами и покачал головой. Фалькон подумал, что правды он все равно не узнает.

— Он занимался вместе со мной делами фабрики, но лишь временно, до конца месяца, когда должен был поступать в университет. Мы посещали мечеть в Сале. Ее посещают разные… типы. Мне казалось, что Абдулла их сторонится, но я ошибался.

— Ты с кем-нибудь это обсуждал?

— Не считая домашних, ты первый, с кем я поделился.

— Ну а с членами МИБГ?

— Наш командир сейчас в отпуске. Но даже будучи на месте, он не так легко идет на контакт. Я лишь передал ему благодарность через третье лицо.

— Благодарность?

— Ну а что мне оставалось? Я же должен быть счастлив и горд! — Якоб сердито плюхнулся на диван и закрыл лицо руками. Послышались сдавленные всхлипы.

— И ты полагаешь, что все это проделано, чтобы держать тебя на мушке, под контролем, и успокоиться на твой счет?

— Лишь самый оголтелый радикал способен радоваться тому, что сын его стал моджахедом, то есть потенциальным террористом-смертником. Все эти передачи по английскому и французскому телевидению насчет великой чести, рая и семидесяти двух девственниц — все это бредни, чушь собачья. Возможно, в Газе, Ираке или там Афганистане так и думают, но в Рабате таких сумасшедших нет, по крайней мере в моем окружении.

— Давай-ка поразмыслим, — сказал Фалькон. — Чего они пытаются добиться таким манером? Если «держать тебя на мушке», то…

— Им хочется проникнуть в мой дом, в мою семью. — Якоб тронул свой висок. — И в мое сознание!

— Не уверенные в том, что контролируют тебя, они вознамерились контролировать твоих близких?

— Во мне они особо заинтересованы потому, что видят во мне человека, способного с одинаковой легкостью, непринужденностью и «убедительностью» вращаться и действовать в обоих мирах: исламском и мире неверных, восточном и западном. Не скажу, что им это нравится. То, что моя шестнадцатилетняя дочь Лейла появляется на пляже в купальнике, им нравиться не может.

— Они что, и на пляже за тобой следили?

— Летом в Эссувейре, Хавьер, они следили за нами, — сказал Якоб. — Абдулла бросил увлекаться этой своей музыкой, чему поначалу я был несказанно рад, теперь же я только и желаю, чтобы он вернулся к обычным увлечениям молодежи. Можешь себе представить, он стал читать Коран, забросил компьютерные игры. Я глянул в его программы — а там сайты исламистов, палестинских политиков — хамас против фатх, «Мусульманское братство» и так далее.

— Чье же это влияние?

Новое пожатие плечами.

«Знает ли он? Почему не говорит? — думал Фалькон. — Может быть, это кто-нибудь из близких ему людей? Из многочисленной его родни? Когда Якоба вербовали, он сказал, что родственника он не выдаст никогда».

— Они умеют оказывать влияние, втираться в доверие, — сказал Якоб. — И знаешь, до прошлой пятницы, когда Абдулла пришел ко мне со своей новостью, я не считал, что это так уж плохо. Подросткам полезно иметь в жизни что-то серьезное, не одними же жестокими видеоиграми пробавляться или хип-хопом… но увлечься идеями моджахедов…

— Я понимаю твое волнение, — сказал Фалькон. — Но если, как ты утверждаешь, все это задумано как попытка держать тебя на мушке, то непосредственной угрозы сейчас нет. В нашем распоряжении имеется некоторое время.

— У меня отнимают сына, — сказал Якоб. Прикрыв глаза рукой, он опять всхлипнул, после чего метнул сердитый взгляд на Фалькона. — Он находится в одном из их лагерей «24/7» — так этот лагерь называется. В свободное от бега по пересеченной местности и изучения приемов рукопашного боя время они учатся владению оружием и изготовлению бомб. А пройдя полный курс таких наук, они получают еще и идейную закалку — осваивают радикальный ислам. Я не знаю, кто вернется ко мне после всего этого, но то, что это будет уже не мой Абдулла, — я уверен. Это будет их Абдулла. И как мне жить после этого? Что мне прикажешь делать? Шпионить за собственным сыном?

Безвыходное положение, в котором очутился Якоб, глубоко потрясло Фалькона. За три месяца до этого он сам поручил ему сделать решительный шаг, вступив в сообщество радикалов, и был удивлен тому, как гладко это прошло и с какой быстротой Якоб смог укорениться в МИБГ. По-видимому, он оказался там очень нужен. И вот теперь радикалы, перейдя к оборонительным действиям, обложили не только Якоба, но и его семью. И что самое плохое — обоим оттуда не вырваться. Радикальный исламизм — это не та идеология, которую легко отринуть. Попавшему в их сообщество, узнавшему их секреты пути назад нет. Тебя не выпустят. Каким бы невероятным ни казалось подобное сопоставление Фалькону, но это все равно что быть членом мафии.

— Не надо ничего говорить, Хавьер. Что тут скажешь? Мне просто требовалось с кем-то поделиться, а кроме тебя, у меня никого нет.

— Не хочешь, чтобы я рассказал все Пабло из Национального разведцентра?

— Пабло? А куда делся Хуан? — спросил Якоб. — Такой опытный парень, ветеран…

— Хуана досрочно отправили в отставку на той неделе, — сказал Фалькон. — Он прошляпил Марису, и работа его на севильском взрыве тоже признана неудовлетворительной. Пабло — человек стоящий: сорок два года, имеется опыт в Северной Африке. Верный боец.

• Предыдущая
• 16/93
• Следующая