В день пятый - Хартли Эндрю Джеймс - Страница 8

• Предыдущая
• 8/96
• Следующая

«Томас Найт».

Он взглянул на имя человека, который в настоящий момент бесцельно блуждал среди обломков жизни своего брата, и, набирая номер телефона первого из своих всадников, почувствовал что-то похожее на жалость.

Томас сидел у крошечного камина в маленькой гостиной, слушал слащавый голос секретаря местного отделения иезуитов, доносившийся из телефонной трубки, и чувствовал, как терпение покидает его.

— Вас постигла тяжелая утрата. Мы так вам сочувствуем. Отца Найта все ценили и уважали…

— Что с ним произошло? — спросил Томас.

В настоящий момент у него не было желания оценивать комплименты насчет жизни брата. Это только еще больше запутает его и без того противоречивые чувства.

— На самом деле мы точно ничего не знаем, — ответил собеседник, тщательно подбирая слова.

— Черт побери, что это означает? — поинтересовался Томас тихо, но почувствовал, что Джим Горнэлл, присутствующий при разговоре, обиделся.

— То самое, что вы услышали, — бесстрастно произнес секретарь. — О кончине вашего брата нас известило американское посольство в Маниле, но нам неизвестно, как он там оказался и чем занимался.

— Манила, — недоуменно пробормотал Томас. — Это на Филиппинах?

Тут Джим обернулся и вопросительно посмотрел на него.

— Совершенно верно.

— А я полагал, что мой брат был в Японии, — произнес Томас, чувствуя, как знакомое нежелание произносить само это слово желчью подступает к горлу.

— Мы тоже, — отозвался секретарь, и Томасу показалось, что он услышал в его голосе непонятную тень.

Стыда? Смущения?

— Отец Эдвард действительно какое-то время находился в Японии. Но затем, судя по всему, он отправился на Филиппины, где и умер.

— Как это случилось?

— Кажется, автомобильная авария, — ответил иезуит.

— Кажется?

— Снова скажу, что мы не располагаем всеми подробностями, — терпеливо объяснил секретарь. — Для этого вам нужно обратиться в Государственный департамент или напрямую в посольство на Филиппинах.

— Точно, — согласился Томас. — Спасибо.

Он положил трубку, прежде чем собеседник снова начал поливать Эда посмертными славословиями, превозносящими его набожность и благочестие.

— У меня почему-то такое ощущение, будто мне не говорят все до конца, — пробормотал Томас.

Он смотрел на телефон, но как только заговорил, его взгляд обратился на Джима.

— Откуда ты знаешь этого полицейского? — поинтересовался Найт.

— Да сам понимаешь, — неопределенно махнул рукой тот. — Маленький район. Схожая работа, пусть и в каком-то смысле.

— Мне показалось, он не слишком-то тебя жалует.

— Порой люди, которых полиция хочет отправить за решетку, как раз те, кого мы с Эдом пытаемся… как бы сказать?

— Спасти?

— Защитить. Накормить, — сказал Джим. — И все такое. В основном речь идет о подростках.

Томас кивнул, все еще не в силах избавиться от чувства, что священник уклоняется от прямого ответа.

— Ты говорил, перед тем как отправиться в Японию, Эд был в Италии? — спросил он.

— В обители, — сказал Джим. — Перед отъездом в Японию он возвращался на несколько дней. Взгляни.

Горнэлл снял с каминной полки открытку и сдул с нее пыль. На открытке был изображен коллаж из античных статуй и мозаичных узоров на фоне конусообразной горы и голубого неба. Помпеи, судя по подписи на обороте. Там же размашистым почерком синими чернилами было выведено: «De profundis! Желаю всего наилучшего, Эд».

— De profundis? — спросил Томас, изучая мозаику, то, как из бессмысленных фрагментов составляются цельные образы.

— Псалом сто двадцать девятый и старая католическая молитва, — объяснил Джим. — «Из глубины». Это утверждение веры перед лицом отчаяния. «Из глубины взываю к Тебе, Господи. Господи! услышь голос мой. Да будут уши Твои внимательны к голосу молений моих. Если Ты, Господи, будешь замечать беззакония, — Господи! кто устоит? Но у Тебя прощение, да благоговеют пред Тобою».

— По-моему, несколько странные слова для подписи на открытке, — заметил Томас.

— Я воспринят это как шутку, — согласился Джим. — Голос отчаяния, исходящий из этого прекрасного, чарующего места.

— В сравнении с тем, что мы имеем здесь, — уточнил Найт.

— Эд был в своей стихии, — улыбнулся Джим.

Раздался звонок в дверь.

— Прошу меня простить, — встрепенулся Горнэлл. — Я схожу и узнаю, кто там.

Он вышел. Сунув руку в карман, Томас наткнулся на свою собственную записку. Вытащив мятую салфетку, он перечитал то, что написал, затем скомкал ее и выбросил в мусорное ведро у двери. Пока что он никуда отсюда не уходит.

Томас все еще стоял у двери, когда вернулся Джим. У него на лице появилось выражение затравленного беспокойства, которого прежде не было.

— В чем дело? — спросил Томас. — Кто там?

— Это к тебе, — произнес Джим неестественно тихо, практически шепотом.

— Ко мне? — опешил Томас. — Кто же это может быть?

На этот вопрос ответили двое мужчин в темных костюмах, вошедших следом за Джимом. Один помахал удостоверением со значком и спросил:

— Мистер Томас Найт?

Тот молча кивнул, ощущая что-то очень похожее на панику, идущую от священника.

— Мы из Министерства внутренней безопасности. Нам хотелось бы задать вам несколько вопросов относительно вашего брата.

День становился все более странным. В эмоциональном плане. Томас прошел весь диапазон. Тупой шок, вызванный известием о смерти брата, странные ощущения разбора того, что осталось от его жизни, ярость и унижение от схватки с человеком, который назвал себя Парксом. Теперь Томас был еще больше озадачен, раздражен и выведен из себя, но при этом ему было страшно.

— С терроризмом больше не шутят, — заметил Джим, когда гости ушли, и был прав.

В не таком еще отдаленном прошлом эта беседа могла бы стать предметом тысячи язвительных хохм насчет абсурдности вопросов, которые задавали эти двое, но только не сейчас, когда вся страна вздрагивала каждый раз, если кто-то забывал в людном месте свою сумку. Томас бурчал себе под нос, давая выход бессильному раздражению, однако внутри он был глубоко встревожен.

Обоим сотрудникам МВБ было лет пятьдесят, в строгих костюмах, учтивые. Один из них, представившийся Капланом, тип с прищуренными глазами, все время напряженно озирался вокруг — сжатая пружина, физическая и умственная. Говорил в основном второй. Его звали Мэттью Палфри, он постоянно улыбался, словно подбадривая собеседника, однако результат получался прямо противоположный. Впрочем, быть может, все и было рассчитано как раз на это.

Они расспросили Томаса об интересах брата, о том, не толкала ли его религиозная чувствительность искать контакты с представителями других вероисповеданий помимо католицизма. Их интересовало, не было ли среди друзей и знакомых Эда лиц арабского происхождения, не хранил ли он в спальне экземпляр Корана. Они спросили, имел ли он доступ к крупным денежным суммам, обучался ли когда-либо обращению с оружием. Этот вопрос был настолько нелепым, что в любой другой обстановке Томас взорвался бы громовым хохотом. Гости хотели знать, что было известно Найту о передвижениях его брата на протяжении шести последних месяцев, получал ли он от него письма или сообщения по электронной почте, не страдал ли Эд тем, что они назвали кризисом веры. Томас вспомнил написанное на открытке «De profundis» с обертонами отчаяния, но лишь покачал головой.

Затем, очень вежливо, неизменно обращаясь к Томасу «сэр» в той официальной манере, с помощью которой иным чиновникам каким-то образом удается усилить ощущение того, что именно они здесь главные, гости принялись за него самого. Они заявили, что у него богатое прошлое, полное диссидентских взглядов и вредных воззрений контркультуры. Обращались ли к нему те, кто выступал за насильственное решение проблем, близких его сердцу? Приходилось ли ему бывать на Ближнем Востоке? Поддерживает ли он связь с теми, кто туда ездил?

• Предыдущая
• 8/96
• Следующая