Последняя инстанция - Корнуэлл Патрисия - Страница 47

При нормальных обстоятельствах допрашиваемому достаточно сказать, что у него был секс, и все. В рядовой ситуации следователь либо прокурор, который снимает показания или производит первоначальный или перекрестный допрос, на том и поставит точку; особые подробности не имеют значения. Однако в нашем случае жертвы (Сьюзан Плесс и остальные женщины, в гибели которых мы подозреваем Шандонне) подверглись такому жесточайшему насилию на сексуальной почве, что возникает необходимость выяснить детали, узнать, как Жан-Батист вообще представляет себе половую близость.

— Мне бы этого не хотелось. — Он снова играет с Бергер. Желает, чтобы его упрашивали. — О таких вещах с посторонними я не разговариваю, и уж тем более в присутствии дамы.

— Для общего блага будет полезнее, если вы перестанете воспринимать меня как представительницу противоположного пола и увидите во мне прокурора, — говорит Бергер.

— Не могу говорить с вами и не думать «женщина», — мягко отвечает он, еле заметно улыбнувшись. — Вы очень хороши.

— Вы меня видите?

— Вообще-то я едва различаю предметы. Зато точно знаю, что вы хороши собой. Наслышан.

— Сэр, я бы попросила вас обойтись без дальнейших комментариев в мой адрес. Тут мы достигли ясности?

Он кивает, не сводя с нее взгляда.

— Сэр, что конкретно вы делали после того, как начали целовать Сьюзан? Вы ее касались, ласкали, раздевали? Касалась ли она вас, ласкала, снимала с вас одежду? Что именно? Вы помните, что в ту ночь было на ней из одежды?

— Коричневые кожаные брючки. Я бы сравнил их с цветом бельгийского шоколада. В обтяжку, но дешевкой она не выглядела. На ногах — полуботинки из коричневой кожи. Черный топ наподобие гимнастического костюма, с длинными рукавами. — Возводит взгляд к потолку. — Овальный вырез. Такие топы застегиваются между ног. — Он изображает, будто защелкивает кнопки. Гляжу на его пальцы, покрытые короткими бледными волосками, и сразу приходят в голову кактусы и ершики для бутылок.

— Это называется трико, — подсказывает Бергер.

— Сначала я даже немного растерялся: хотел коснуться ее кожи и не смог вытащить из-под брюк топ.

— Вы пытались сунуть руки под ее топ, но не смогли, потому что на ней было трико, которое застегивается между ног?

— Совершенно верно.

— Как она отреагировала на вашу попытку вытащить ее топ?

— Мое замешательство здорово ее повеселило. Она посмеялась надо мной.

— Высмеяла?

— Нет, в другом смысле. Сказала, что я забавный. Даже пошутила что-то о пресловутой прозорливости французских мужчин.

— Значит, она знала, что вы из Франции.

— Ну разумеется, — мягко отвечает Шандонне.

— Она знала французский?

— Нет.

— Это по ее словам или вы предполагаете?

— За ужином я поинтересовался, говорит ли она по-французски.

— Итак, она поддразнила вас насчет трико.

— Да. Поддразнила. Просунула мою руку к себе в штанишки и помогла расстегнуть кнопки. Помню, она сильно возбудилась, я даже немного удивился, что ее так легко привести в волнение.

— Как вы узнали, что она была возбуждена?

— Мокренькая, — отвечает Шандонне. — Знаете, мне не очень-то приятно вам все это рассказывать. — Его лицо оживилось. На самом деле он явно обожает говорить на такие темы. — Вы уверены, что я должен продолжать с такими подробностями?

— Прошу вас, сэр. Все, что сможете вспомнить. — Бергер тверда и неэмоциональна. Шандонне с таким же успехом мог бы рассказывать, как он разбирает часы.

— Я стал трогать ее груди и расстегнул лифчик.

— Вы помните, как он выглядел?

— Черный.

— В комнате горел свет?

— Нет. Но мне кажется, что лифчик был темным. Возможно, я ошибаюсь. Во всяком случае, не светлый.

— Как вы расстегнули его?

Шандонне умолкает, его глаза за темными стеклами сверлят видеокамеру.

— Просто расстегнул. — Его руки расцепляют невидимые крючки.

— Вы разорвали бюстгальтер?

— Конечно же, нет.

— Сэр, ее бюстгальтер был разорван спереди. Буквально содран.

— Это не моих рук дело. Видимо, после моего ухода пришел кто-то другой.

— Хорошо, давайте вернемся к тому моменту, когда вы сняли бюстгальтер. Брюки были уже расстегнуты?

— Расстегнуты, хотя все еще на ней. Я поднял ее топ. Видите ли, для меня большое значение имеет оральный контакт. Ей это очень нравилось. Ее было трудно остановить.

— Пожалуйста, объясните, что вы подразумеваете, говоря «ее было трудно остановить».

— Она начала хватать меня, шарить между ног, старалась стянуть с меня брюки, а я не был готов. Мне еще многое предстояло сделать.

— Многое предстояло сделать? Что еще вам предстояло сделать, сэр?

— Я не был готов подвести дело к завершению.

— Что вы подразумеваете под завершением? Секс или что-то другое?

«Завершение ее жизни».

— Окончить заниматься любовью, — отвечает он.

Ненавижу. Не перевариваю все это: слушать его фантазии, особенно если предположить, будто он знал, что я буду их слушать, что он выливает на меня свои откровения так же, как он выливает их на Бергер. Плохо, что присутствует Джей: сидит прямо там и наблюдает. Он по большому счету не многим отличается от пойманного маньяка: оба втайне ненавидят женщин, пусть даже и сгорают по ним неуемной страстью. Я до последнего не подозревала об истинной природе Джея, пока он не оказался в моей постели в номере парижского отеля, когда было уже слишком поздно. Представляю, как он сидел рядом с Бергер в тесной больничной приемной. Могу себе вообразить, что творится у него на уме, пока Шандонне выкладывает подробности о ночи любви, которой у него, возможно, ни разу и не было за все его существование.

— У нее было прекрасное тело, и мне хотелось вкушать его подольше, но она почти настаивала. Ей так не терпелось. — Рассказчик смакует каждое слово. — И мы пошли в спальню. Легли на ее кровать, разделись и занялись любовью.

— Она сама раздевалась, или вы сняли с нее одежду? — В тоне Бергер сквозит глубочайшее, всепоглощающее неверие в его правдивость.

— Я сам снял всю одежду. А она сняла мою.

— Она ничего не сказала по поводу вашего тела? — спрашивает Бергер. — Вы целиком выбрились?

— Да.

— И она ничего не заметила?

— Я был очень гладкий. Она не заметила. Поймите же, с тех пор многое переменилось, и все из-за этих.

— Что же с вами произошло?

— Меня преследовали, ходили по пятам, избивали. Через несколько месяцев после того, как я провел ночь со Сьюзан, какие-то люди напали на меня на улице. Мне изуродовали лицо. Разбили губу, раздробили кости вот здесь. — Он касается очков, указывая на глазницы. — В детстве у меня были сложности с зубами из-за болезни; пришлось сильно постараться, чтобы устранить дефекты. На передних зубах стояли коронки, так что выглядели они более-менее нормально.

— А за работу стоматологов платили те люди, у которых вы, по вашим собственным словам, жили?

— Семья помогала деньгами.

— Вы брились перед походом к дантисту?

— Я обривал те области, которые выглядывали из одежды. Например, лицо. Обязательная процедура перед выходом на улицу. А когда меня избили, пострадали зубы, коронки стали непригодны — ну и, в конце концов, вы видите, на что похожи мои собственные зубы.

— Где на вас напали?

— Я по-прежнему жил в Нью-Йорке.

— Вам оказали медицинскую помощь? Может быть, вы заявили о нападении в полицию? — спрашивает Бергер.

— О, непозволительная роскошь. Само собой разумеется, приказ был отдан сверху: тут замешано руководство правоохранительных органов. Я ни о чем не мог заявить. И за медицинской помощью не обращался. Стал вести кочевую жизнь, вечно в бегах. Мою жизнь уничтожили.

— Не припомните фамилию своего дантиста?

— Ох, так давно все было. Сомневаюсь, что он вообще жив. Его звали Трупп. Морис Трупп. Кажется, он принимал на улице Шишаг.

— Трупп? Наподобие трупа? — спрашиваю я Бергер. — А Шишаг — переиначенное гашиш? — С отвращением, не в силах поверить подобному цинизму, качаю головой.