Балаустион - Конарев Сергей - Страница 29
- Предыдущая
- 29/235
- Следующая
Хотя Пирр и его отец находились практически под домашним арестом в особняке Эврипонтидов у храма Афины, в ночь перед тем, как покинуть Спарту, царевич пробрался к нам в казарму.
– Агиады добились своего. Завтра мы с отцом отплываем на Крит.
Голос царевича клокотал от едва сдерживаемых эмоций. Его лицо, отмеченное печатью несчастья, выглядело совершенно взрослым. Этому молодому человеку, принимая во внимание его атлетическое сложение, можно было дать не пятнадцать лет, а все двадцать с лишним.
– На Крит? – воскликнул Лих. – Великие боги! Это же пристанище пиратов!
Пирр повернулся к нему. В свете единственного факела тень царевича стелилась по полу уродливой прыгающей кляксой.
– Отец принял такое решение. В материковой Греции нам сейчас не место, а Крит – минимально удаленное от Спарты место, где мы можем находиться.
– А-а, тысяча стадиев! – зло прошипел Коршун.
– Именно. Тем более брат критского владыки – друг отца, и сможет обеспечить нам хоть сколько-нибудь достойное существование в изгнании.
– Изгнание! – воскликнул Леонтиск. – Прошу тебя, командир, не произноси этого слова! У твоего отца есть друзья, они добьются отмены решения геронтов.
– И мы поможем им в этом! – проговорил Лих так, что даже у стороннего наблюдателя не возникло бы усмешки по поводу этой угрозы, высказанной совсем еще юным отроком. Зловеще прозвище Коршун он заработал в ранней молодости отнюдь не только за крючковатый нос.
– Великие силы, почему Агиады не разрешили нам последовать за тобой? – сиплым голосом проговорил Леонтиск. Его охватило чувство, что он видит царевича в последний раз.
– Они лишили меня звания эномотарха, – спокойно ответил сын Павсания, но желваки, заходившие на его щеках, показали, какой ценой далось ему это спокойствие. – Теперь я частное лицо, более того – изгнанник, которому не положено никакой свиты.
– Ты – сын царя и наш будущий государь! – жарко проговорил стоявший справа от Леонтиска Антикрат. – И присягу верности, когда придет время, мы принесем только тебе.
Вся эномотия, столпившаяся сейчас вокруг бывшего командира, поддержала эти слова громким одобрением.
– Я знаю, друзья, и верю в вас, – тихо промолвил царевич, обняв одной рукой Лиха, а другой Леонтиска. – Никто и не собирается отказываться от борьбы. Напротив, все только начинается! Клянусь священным Палладием, проклятые иноземцы сами вложили в наши руки мечи, жаждущие их крови… Что же касается Агиадов… – от улыбки Пирра мороз драл по коже, – то их будущая судьба так ужасна, что никто не захочет ее повторить.
– Римские жополизы. Проклятые предатели! Порежем их на куски! – раздался из темноты, из-за спины Леонтиска, возбужденный голос. Афинянину не нужно было оборачиваться, чтобы узнать Феникса.
– Порежем, – отозвался с другой стороны низкий голос Тисамена. – Но не сразу. Сначала помучаем.
Снаружи раздался шум, затем дверь казармы скрипнула, и напрягшиеся отроки увидели широкоплечую фигуру охранника-«льва».
– Пирр Эврипонтид! – звучно проговорил «лев». – Тебе пора: Эвдамид со своими обходит казармы. Мы пропустили тебя сюда, потому что уважаем тебя и твоего отца. Отплати уважением за уважение: уходи сейчас, пока ирен не узнал о нашем проступке.
Несколько мгновений Пирр молча смотрел на охранника, потом его грудь поднялась от глубокого вздоха.
– Хорошо, Алкмид, я ухожу. Эврипонтиды не предают друзей.
«Лев», отдав честь, вышел. Пирр повернулся к «спутникам».
– Что же, друзья, настало время прощаться. Эфоры не разрешили никому провожать нас, чтобы народ не видел числа наших сторонников. Поэтому мы расстаемся с вами сейчас. Надеюсь, разлука будет недолгой. Но в любом случае, всегда помните – я вас не забуду, где бы я ни был. Вы – моя эномотия.
– А ты – наш эномотарх! – сказал Лих и первым обнял царевича. После него это сделали все – каждый из тридцати. Еще на мгновение Пирр задержался на пороге казармы, глядя на них, уже отделенных некой незримой, неосязаемой, непреодолимой чертой, затем молча развернулся и вышел в ночь.
В сердце Леонтиска что-то оборвалось.
– Ты знаешь, я не спала всю ночь.
– Почему? Что-то случилось?
– Твой вчерашний рассказ… об изгнании Пирра и его отца… Мне так жалко их. Почему – не понимаю сама, ведь я их совершенно не знаю.
– Ты такая чуткая, нимфа моя?
– Наверное, – она без улыбки пожала плечами. – Хотя раньше за собой такого не замечала. После твоих рассказов целый день только об этом Пирре и думаю!
– Вот как? А я то надеялся, что обо мне!
– И о тебе. Не так… Да ну тебя, сам все прекрасно понимаешь!
– Подойди ближе, хочу тебя поцеловать!
– Нет. Эта тощая обезьяна, в коридоре, смотрит.
– А…
– Угу. Лучше расскажи мне еще о Спарте, о Пирре и о себе. Как я понимаю, Эврипонтидам удалось вернуться из изгнания. Как это произошло?
– Вернуться смог только Пирр. Большинство лакедемонян увидело, что с единоличным самовластьем Агиса Спарта все больше подпадает под римское влияние. Это вызвало раздражение спартанцев, всегда гордившихся независимостью родного полиса. При поддержке народа родственники-Эврипонтиды и влиятельные стратеги, враждебные Агиадам, добились в суде решения об отмене эдикта эфоров. Сделать это для самого Павсания не было никакой возможности: решение синедриона герусии может отменить только другой синедрион, а геронты в большинстве своем держали сторону Агиадов. Этот настрой спартанских старейшин усиленно подпитывается зачастившими в город влиятельными македонцами и римлянами. Иноземцев вполне устраивает, что Павсаний, этот живой стяг лакедемонского свободолюбия, находится в изгнании, и они прилагают все силы, чтобы там он и оставался. Пирр вернулся в Спарту после года жизни на Крите. Чуть ли не треть города встречала его с великими почестями в гавани: многие аристократы, в том числе все Эврипонтиды, жрецы, стратеги – друзья Павсания, множество граждан и половина агелы.
Мы были как пьяные от счастья, ну а Агиады, естественно, испытывали чувства ровно противоположные, видя, с какой любовью граждане приветствуют Пирра. Конечно, он снова стал нашим эномотархом. Агис и его партия, видя, что народ на стороне Эврипонтидов, не посмели лишить сына Павсания этого командования.
В год архонтства Гелона, то есть пять лет назад, мне и всем братьям по эномотии исполнилось шестнадцать, и мы благополучно стали «львами». Это было весной, а в середине лета старый царь Агис скончался от удара, и Эвдамид стал царем. В двадцать два года. Но несмотря на столь юный для правителя возраст, он взял узду правления крепкой рукой. Осадил нескольких слишком шумных геронтов, считавших, что ему нужно назначить опекуна-наставника, да так, что они после того полгода не являлись на заседания. Совершенно перестал считаться с народным собранием, и даже ограничил власть эфоров. Словом, правил, как какой-нибудь малоазийский царек, единолично. Конечно, он всячески старался сохранить это единоличное правление, и держать опального царя Павсания в изгнании. Силы для всего этого он находил в постоянно усиливавшейся «дружбе» с ахейцами и афинянами – исконными противниками Спарты. Верхушка лакедемонской знати, купленная предоставленными ей привилегиями, также поддерживала Агиада, не желая возвращаться к старинному гражданскому равенству.
Безусловно, некоторые спартанцы были недовольны таким положением вещей. Да что там некоторые – большинство, клянусь Меднодомной! Однако открыто выражать протест стало довольно опасно. Несколько граждан, позволившие себе открытые высказывания в адрес царя, попросту исчезли. Без следа. Подозревали, что в этом были замешаны Триста, телохранители Эвдамида, однако это говорилось уже шепотом. В древней Спарте поселился страх.
– Ого! Ты заговорил как аэд! Может, попробуешь гекзаметром?
– А что? Тема хороша.
– Прости, что перебила, продолжай.
– Бастард Леотихид приобрел при брате большое влияние. Став царем, Эвдамид назначил его стратегом-элименархом. Это магистрат, который контролирует сбор пошлин и таможенных сборов. Одним словом, должность, издавна считавшаяся в Спарте весьма почетной, и прилагающаяся к ней власть и почести достались восемнадцатилетнему юнцу, едва-едва ставшему воином.
- Предыдущая
- 29/235
- Следующая
