Кровавая купель - Кларк Саймон - Страница 39

• Предыдущая
• 39/69
• Следующая

Чувствуя себя агнцем сами знаете каким, я полез вверх. Почти минуту я не мог сориентироваться, когда добрался до палубы. Было морозное утро с лазерно-яркими лучами солнца среди деревьев. Я увидел, что мы на длинной барже, привязанной к берегу канала. А вокруг стояли Креозота, глазея на меня. Я быстро оглядел их лица, все покрытые грязью. Папа сидел на груде брезента в позе бесстыжей обезьяны. И смотрел на меня так, будто я только что свалился из космоса.

– Ты! Ты!

Я резко обернулся. Это была мама. Она смотрела на меня в упор, и голова у нее дергалась. У нее отросли длинные спутанные волосы.

– Чего вам от меня нужно? Она только смотрела.

– Мам... что вам нужно? Почему вы нас не оставите в покое?

Она разлепила губы:

– Ты. Ты.

– Господи... вы что, больше не можете говорить по-человечески? Что вы с нами делаете? Зачем вы убили Джона?

– Джона!

Это имя что-то для нее значило. По-птичьи поводя головой, она склонила ее набок и посмотрела за мою спину.

Я глянул в ту же сторону. Возле рулевой рубки стоял ряд фигурок.

Я сглотнул слюну. Они были похожи на куклы чревовещателя. Лица высохли и сморщились. Они были одеты, как годовалые дети, но головы какие-то слишком большие. У одного лицо было неуклюже зашито полотняными стежками вроде ХХХХХХ. От рта до уха.

Впервые за много дней меня обдало жаром, будто яростный пар пустили по жилам.

– Гады сумасшедшие! Что вы натворили?

Креозоты смотрели на меня сияющими и полными ожидания глазами, как дети, ждущие у грота Санта-Клауса. Я орал на них, ругаясь и размахивая руками:

– Что вас заставило такое сделать? Вы совсем не можете думать? Говорить по-человечески не можете? Что с вами стряслось? Это Бог? Да? Когда я с вами говорю, это Бог, или марсиане, или блядский хрен знает кто меня слушает? Да?

Они только глазели.

– Вас что, пришельцы захватили? У вас лица нечеловеческие... вы машины водить разучились... не умываетесь... Что там у вас в головах творится? Вы хоть говорить можете? Можете сказать, что вы делаете?

Я повернулся к отцу, который все так же сидел на корточках, раскрыв губы и показывая щербину в зубах.

– Папа! Кто я? Посмотри мне в лицо... Узнаешь?

Он смотрел на меня, как на диковину.

– Пап, проснись! Ты меня знаешь? “Наш Ник! Он кончит либо миллионером, либо в тюрьме!” Ты Джона помнишь? Любил свои компьютер, любил домашние задания! Дядя Джек – помнишь? Люди его считали полоумным, а он был как тот дурак из Афин, у которого был свои ум? Ты помнишь, он умел играть на гитаре – на самом деле играть... Он же был гений, и никто из вашей породы этого ни хрена понять не мог. Вы над ним посмеивались, как надо мной...

Я вытер с лица что-то мокрое. Решил, что это снова кровь из раны. Это была не кровь.

– Отличная работа, гад ты ползучий! – взвыл я. – Последний раз, когда ты заставил меня плакать, это было в десять лет. Теперь ты снова это сделал. Господи, Иисусе сладчайший и все раны Его... Знаешь что, пап? Я хотел, чтобы это ТЫ умер от рака. А не дядя Джек.

– Не говори так со своим отцом.

Я обернулся и посмотрел на мать. Ее лицо изменилось. В нем была боль.

– Не говори так с ним, Ник... это нечестно... несправедливо. Он столько для тебя сделал, Ник. Ты...

На две, может быть, три секунды на лице ее было замешательство. Оно сбросило чуждое выражение. В глазах появились слезы и блеснула какая-то теплота – даже узнавание.

– Ох, Ник... Ох! Что мы натворили? Господи Боже, что мы натворили?

Это было выражение лица человека, который проснулся в незнакомом месте. Глаза ее бегали, как будто в первый раз она увидела этих людей.

– Ник, как мне жаль! Бедный Джон... Мы... – Она сжала кулаки, глаза зажмурились. – Это было так... так неповторимо. – Она улыбнулась, не открывая глаз. – Так неповторимо. Так чудесно. Так восхитительно.

Глаза открылись, и это чужое спокойствие в них вернулось. Лицо стало холодным.

За мной раздалось посвистывание. Папа сидел, припав к брезенту, и насвистывал. При этом он задрожал. Глаза его забегали, как у перепуганного зверька в капкане.

Насвистывал он рождественский гимн “Счастливого вам Рождества”. Когда мы были маленькие, он его свистел в рождественское утро как сигнал подниматься и открывать подарки.

И сейчас он его насвистывал, выдувая пар сквозь дрожащие губы в ледяной воздух. Я ощущал, что какая-то часть нормального человека еще осталась за этой личиной сумасшедшего. Тяжесть его безумия была слишком велика, чтобы он мог сказать что-то осмысленное пусть даже те несколько секунд, что смогла мама. Он пытался все сказать этим мелодичным свистом.

Разум сверкнул у него в глазах, как дальний свет на том конце страны безумия. На какой-то момент он ясно понял, что он сделал, убив Джона, в какой пучине сумасшествия сейчас обитает.

И снова безумие взяло верх, выключив свет разума. Он перестал свистеть, поднял лицо ко мне и глядел, глядел, глядел...

Я сел на какой-то ящик, чувствуя полную пустоту – холодную, плачущую пустоту, которую не могла бы заполнить вся вселенная.

И сидел под сухим взглядом кукол чревовещателя, которые не были куклами.

Потом мне натянули на голову мешок и связали.

Они хотят бросить меня в воду и утопить?

В тот момент мне было глубоко плевать.

Я слышал, как они движутся по судну. Потом меня подняли чьи-то руки и пронесли по всей барже.

Никто не сказал ни слова. Я слышал только свое дыхание – ровный и мертвый звук.

Меня снесли с баржи и несли минут, может быть, десять. Потом привязали к дереву. Я ничего не видел, кроме точек света, пробивающих ткань мешка.

И стало тихо.

Я ждал долго, очень долго.

Будут меня бить палками или кидать камни на голову? Они проголодались и сейчас складывают костер?

Я стоял и дрожал, пока ноги не подогнулись и я не повис на веревках.

Наконец я принял решение. Если они меня убьют, значит, убьют. Но я хочу видеть солнечный свет.

Когда я вертелся в веревках, как последователь Гудини, меня никто не тронул. Я вывернулся из них, потом из мешка.

И сел на лесную подстилку. Ни души не видно.

Я нашел дорогу обратно к каналу. Баржа ушла.

Еще полчаса или около того я пытался за ней идти, но не знал, в какую сторону ее повели.

Наконец я повернулся спиной к каналу и пошел глубже в лес. Я снова был один.

Но ненадолго.

Я дошел до края леса. Впереди земля поднималась к гребню невысокого холма. Солнце сияло на покрытой инеем траве. В другие времена это была бы отличная погода для прогулок.

А сейчас я был голодный, замерзший и несчастный. Могло оказаться, что я в сотнях милях от Эскдейла. Сара, наверное, думает, что я погиб. И Курт тоже так думает. Когда он поймет, что я не вернусь, сколько времени пройдет, пока он начнет искать Сару?

Ковыляя вверх по склону, я услышал грузовики. Четыре штуки их выехали из-за леса и направились, рыча, вниз ко мне.

Почему-то они ехали парами, бок о бок.

Пара грузовиков остановилась рядом со мной. Я увидел металлические решетки, приваренные к радиаторам, как самодельные снегоочистители. Из окна высунулась голова. Парнишка удивился мне не меньше, чем я ему.

– Проклятие... И куда же это ты идешь?

– Домой! – крикнул я, перекрывая шум моторов. – Если смогу его найти.

– Как тебя зовут?

– Ник.

– Так вот, Ник, если ты не затащишь сюда свою задницу, да побыстрее, то попадешь только к младенцу Иисусу.

Пацан распахнул дверь.

Взглянув на его лицо, я не стал терять времени, в три прыжка оказался на пассажирском сиденье и захлопнул дверь.

– Ник, старина, неужто ты тут этих бродяг не видел? Ими вся местность кишит.

– Каких бродяг?

– Гапов, вот каких.

Я покачал головой, ничего не понимая.

– Гапов?

Парнишка обменялся улыбками с восемнадцатилетней водительницей грузовика. Ее темные глаза вспыхнули от смеха.

• Предыдущая
• 39/69
• Следующая