В подарок – чудо! - Чепурина Мария Юрьевна - Страница 7

• Предыдущая
• 7/20
• Следующая

Видно, ему так хотелось этого, что вариант с однофамильцами он просто не рассматривал.

– Мы, собственно, ищем сведения о конкретных людях, – продолжила мама. – Во-первых, это учитель мужской гимназии. Имени его не знаем, есть только инициалы – Ф.П. И фамилия, конечно.

– Это, значит, мой отец, – сказал старик.

Люба и родители выпучили глаза на него. Все так просто? Перед ними сын Евлампии?

– А как звали вашего отца? – с надеждой спросил папа.

– Денис Павлинович! А я Степан Денисович! – гордо сказал старик.

На лицах Багрянцевых вмиг изобразилось разочарование.

– Денис? Но нам-то нужен Федор… или Феофан… или Федот.

Старик задумался.

– Вы ж говорили, что учитель. Вот мой папа и был учитель. Только не мужской гимназии, а женской. Географии учил.

– Это не он, – грустно сказала Люба.

– Да, – согласились родители.

– Ну почему ж не он? – Дед не желал прощаться с мыслью, что гости – его родные. – Почему сразу не он… Может, и он! Может, это вы там что-то путаете.

Стали выяснять другие частности. Мать старика звали отнюдь не Евлампией. Впрочем, он сумел парировать этот довод тем, что она была второй женой отца. Как звали первую, старик не помнил. Может быть, и так. Но она умерла в девятнадцатом.

Когда чай выпили, старик налил еще. Он стал рассказывать о своей жизни, о жене, о детях, что уехали в Москву и редко пишут; о войне, как бил немцев под Курском; показывал часы – мол, подарили шестьдесят лет назад, а они идут, идут. Видно, общаться деду было совсем не с кем. «Кот был, Васька, да помер в том году. Я кильку покупал ему. Балтийская – дрянная. Атлантическая – лучше. И себе, бывало, жарил. Так вот…»

Уходя и обещая прийти еще, Люба увидела в прихожей календарь с лицом очередного кандидата в депутаты. «Защитим пенсионеров!» – гласил лозунг на нем, а лицо кандидата было честное-честное…

Второй визит оказался не многим удачней. В три часа Багрянцевы пришли к даме лет сорока, не менее заботливой, чем предыдущий хозяин, но, к счастью, не такой болтливой. Поговорив минут двадцать, Люба с родителями и тут поняли, что пришли зря. Двоюродный дед госпожи Рогожиной хоть и звался Федором, но отчество носил Аркадьевич. Хозяйка знала про него немного: только то, что родился он в 1891 году, что Аркадий Иванович – его отец и ее прадед – служил в конторе писарем и умер до рождения сына; жене Аркадия Ивановича, Аглае Серафимовне, пришлось идти в прислуги. Узнали Багрянцевы также, что в восемнадцатом году Федор Аркадьевич уехал из страны, подальше от большевиков. Словом, на социалиста из доноса Иванова он не походил.

– Что ж, – сказал Любин папа. – Значит, не судьба нам родней оказаться.

Женщина смущенно улыбнулась:

– Не судьба.

Они допили чай и распрощались.

– Не грусти, – говорил папа по дороге. – Жизнь устроена так, что мы не всегда можем получить то, что хотели бы.

Люба печально кивнула.

Еще утром Багрянцева была полна воодушевления по поводу своих открытий, уже сделанных и тех, что предстояли. А теперь след оборвался. Судя по всему, расследование зашло в тупик. Может, Рогожиных все же успели арестовать и казнили в той революционной неразберихе. А может, они просто тихо умерли, не оставив потомства. Или уехали в Москву, как дети Степана Денисовича… С чего вообще было думать, что в этой дыре Люба найдет сестер и братьев?

Наступил октябрь, и школьное учение из праздничного, важного, каким оно казалось в сентябре, стало будничным и скучным. В точности таким же, как погода. Шум дождя клонил всех в сон. Точно такое же действие оказывал на учеников русак – учитель русского языка Сергей Сергеевич Серкин, замещавший их постоянную учительницу. Взгляд у русака был сонный и унылый, а желтые зубищи делали учителя действительно похожим на большого зайца. Бесцветным голосом Сергей Сергеич бубнил правила, а потом заставлял всех придумывать к ним примеры. Спрашивал он исключительно по алфавиту, так что Люба, ответив первой, благополучно расслабилась. Иза, Женя и подобные им личности пока что опасались нового учителя, поэтому решили не шуметь. Они с превеликой печалью смотрели на окна, надеясь, что ливень утихнет к звонку и появится возможность смыться из школы. Но дождь продолжался назло всем прогульщикам.

Русак между тем рассказывал про вводные слова. Продиктовав несколько предложений, он велел вставить в каждое из них по вводному слову. Фразы были скучные и легкие, по смыслу всюду годилось лишь одно, самое очевидное, вводное слово. Соригинальничал только Саша Яблоков. В предложение «Мы шли уже больше часу, а деревни до сих пор не было видно», он вставил слово «к счастью»: «Мы шли уже больше часу, а деревни, к счастью, до сих пор не было видно».

– Почему «к счастью»? – удивился русак.

– А почему бы и нет? – парировал Саша. – Может, они не хотят туда прийти!

Русаку было нечего ответить, у него, как у робота, сбилась программа. К тому же алфавит закончился, и спрашивать было больше некого. Пришлось русаку сворачивать свой занудный урок.

«Интересно, у Рогожина уроки были столь же скучными? – подумала Багрянцева, идя по коридору к кабинету биологии. – Да нет, не может быть! Евлампия в зануду не влюбилась бы! Хотя…»

Недавно Люба прочитала, что в гимназиях в былые времена изучали латынь и древнегреческий язык. Науки преподавались сухо и формально, так, чтобы гимназист не очень увлекался физикой и химией. Порой учителя, совсем не разъясняя материала, заставляли лишь зубрить его. Считалось, что чем активней гимназисты будут думать, рассуждать и интересоваться разными науками, тем большую опасность станут представлять для государства: вдруг социализмом увлекутся! Ну и наказания, конечно, применялись в старой школе не такие, как сегодня. Словом, несмотря на то, что Люба так отчаянно мечтала оказаться в начале прошлого века, кое-что она, конечно, предпочла бы сохранить из современности…

«Учил ли Рогожин занудно, как все остальные, чтоб не привлекать к себе внимания? Или все-таки осмеливался преподавать так, чтобы ребята не только повторяли термины и факты, но и думать умели?» – думала Багрянцева, когда Инга Альбертовна окликнула её, возникнув на пороге своего музея.

– Люба, здравствуй! Заходи-ка… Время есть? Нам хватит перемены. Я даже сейчас хотела поискать тебя… Смотри!

На столе лежала наклеенная на кусок картона фотокарточка. Совсем не пожелтевшая, не потрепанная, ее, похоже, с тех давних времен никто и не рассматривал, не брал в руки. Евлампию Люба узнала мгновенно. Она совсем не изменилась, только взгляд стал решительным, смелым. Волосы на голове были свернуты в простой узел. Из-под строгого жакета выглядывал светлый воротник блузки.

Рядом с Евлампией сидел молодой человек. Люба слегка разочаровалась, увидев его. Она представляла Рогожина роковым красавцем, а тут совсем обычный парень в стареньком, затертом пиджачке, с бородкой клинышком… Что в нем интересного?

Люба осмотрела обстановку комнаты, где снялись Рогожины. Грубоватый шкаф, круглый стол, покрытый белой скатертью, кровать с железными шариками… Простые вещи!

– Это они здесь, в гимназии? – спросила тихо Люба.

– Думаю, что да. Вот только непонятно, в какой комнате.

Взгляд Багрянцевой внезапно задержался на окне на фотографии. За ним был тот же вид, что и из кабинета надоевшего французского!

Вечером, убираясь в кабинете биологии, техничка обнаружила под второй партой листок с перепиской следующего содержания:

Достала. Ничего не слышно. Когда она кончит?

Не знаю.

У тебя что по физике за контру?

3. А у тебя?

Тоже. Задушить физичку!

Да ладно душить… Пусть гуляет.

Меня бесит эта школа.

А знаешь где я щас была?

На кладбище?

• Предыдущая
• 7/20
• Следующая