Пирожок с человечиной - Кассирова Елена Леонидовна - Страница 18

• Предыдущая
• 18/28
• Следующая

«Еврейский трансплантарий торгует русскими почками! Долой жидов из ЦМРИА!»

Костя видел это и раньше и спрашивал Миру, не подаст ли в суд. Мира тогда сказала:

– Суды, кисугя, завагены исками. Кгевету уже не пгинимают. Тогько кгиминаг».

Света в подъезде опять не было. Лифт не ходил. Костя побежал вверх по лестнице и кого-то нагнал. Человек поднимался тяжело, но бесшумно. По железной кубышке Костя догадался, что это Чемодан, замедлил прыть и пошел за ним. У окон, между этажами, Костин взгляд упирался в чемодановские руки и ноги. Руки были неслесарски тонкие, а на ногах сандалеты. В таких не ходят зимой и не чинят сантехнику.

– Вить, у нас течет кран, – сказал Костя. – Поможете?

– Щас – нет, – был ответ. Чемодан остановился, поставил чемодан на пол. Железная кубышка почему-то не громыхнула. Опустилась глухо, словно набитая мягким. Слесарь достал блокнотик и что-то корябнул карандашом.

– А когда? – спросил Костя.

– Тогда.

«Действительно, шиз», – подумал Костя.

У себя на этаже они разошлись по отсекам. Двери хлопнули от сквозняка.

Дома Катя лежала на тахте, делая комариными ногами упражнения для похудения икр, и смотрела первые вечерние сенсационные вести: главный прокурор Стервятов арестован у проституток.

– Видишь, – сказал Костя.

Новость, как нарочно, подтверждала его идею.

– Что – вижу? – спросила Катя.

– Что у всех тайная жизнь.

Костя прилег к Кате, обнял ее за плечи и притянул к себе.

– Ты про кого? – ядовито сказала она.

– Про…

И тут раздался жуткий вопль.

– Бомжи, – дернулась Катя.

– Какие бомжи?

– Их выпустили сегодня днем. Зверино завыли. Костя вскочил.

– Подожди, – робко сказала Катя. Минуту молчали и смотрели друг на друга.

– Караул! Помогите! – крикнули с лестницы. Костя выскочил и бросился на крик.

– Костя, осторожно! – раздалось ненужное Катино напутствие.

На площадке было пусто, на чердачной лестнице пусто, но чердачная решетка распахнута, и сверху доносился тихий неприятный стук.

Костя влетел на чердак.

Перед ним стоял Серый, сложив на груди руки. Маленький, в опрятной шинели и цигейковом треухе, он был похож на Наполеона.

В правом углу, у бывшего лежбища, Опорок швырял о стену Поволяйку. Она падала, он поднимал ее за ворот и швырял опять. Знакомая красная кофточка билась, как мячик.

– Не части, – руководил Серый. Опорок в азарте жахнул по кофточке резко и коротко, как гасят в баскетболе свечу.

– Размазывай, говорю! Чё частишь?

Костя подскочил к Опорку и схватил его за руки.

– Иди отсюда, – беззлобно сказал Опорок.

– Да-да, иди, – сказал Серый.

– Вы ее убьете! – крикнул Костя. Опорок улыбнулся.

– Ну, – подтвердил он.

– Нюра, пошли со мной, – позвал Костя.

Поволяйка лежала.

Костя шагнул к ней, но Опорок прихватил его сзади мощной медвежьей рукой, как девушку.

Костя отвел руку.

Тогда Опорок толкнул его в подколенный сгиб, вскочил ему на колено, как на ступеньку, развернулся, набирая размах, и ударил в ухо.

Они повалились, Костя – навзничь, Опорок – на него, но успел изогнуться, поджать колени, приземлиться на корточки и вскочить.

Это было настоящее, классическое тхеквондо.

Опорок наступил Косте на грудную клетку.

– Давай, – сказал Серый.

Опорок помахал ногой и рубанул косолапой ступней Косте по ребрам.

Поволяйка уцелела, их забрали уже всех троих, а Касаткина отвезли в двухсотку в реанимацию.

Лежал Костя сутки трупом. Впрочем, отделался он дешево. Сломано было ребро и отбиты легкие и почки. Несильное сотрясение мозга, гематомы и челюстная травма не представляли опасности. В воскресенье его перевели в общую палату.

Несколько дней он плевался и писал кровью. Гипсов на ребро не ставили и обещали, что болеть будет долго.

Болело и ребро, и под ребром, и везде. Под ребром боль была адская.

Мира считала, что это почки, а Костя – что битье. Почки действительно могли быть плохими в бабушку. Но Костя надеялся, что болело на нервной почве. И все же, попав в больницу, увлекся и стал искать у себя болезни. На самом деле, есть он давно не в состоянии. Решил, что болен нефритом, панкреатитом, холециститом, желчно-каменной и в придачу туберкулезом. В Костином отбитом мясе источником боли было всё.

В воскресенье на рентген он полз полдня. Легкие оказались чистые. До радиоизотопной ренографии дали отлежаться и отдохнуть.

Мира положила его к себе и предложила по блату даром отдельный бокс. Костя отказался.

В палате лежали еще трое, люди как люди: бухгалтер Николай Иванович в очках, бухгалтерски вникавший во всё, Иван Николаевич, равнодушный алкоголик, и человек без свойств и имени, накрытый газетой.

В понедельник 29 марта, первый Костин палатный день, пришла Катя, слава Богу, без кульков. Стряпня была бы пыткой. Кроме того, для ренографии Мира велела «погогодать».

Катя принесла гиацинт и гоголь-моголь. И есть вдруг захотелось. На еду, однако, не было сил. Шея держалась плохо, челюсть воспалилась и еле двигалась. Косте после всего хотелось нежности. Гоголь-моголь был именно то, что надо. Катя поняла и расстаралась, хоть была неумеха. В скользкой сахарной яичной массе попадались сопли белка и комки желтка, но Костя глотал с наслаждением. Гоголь-моголь сам утекал внутрь и утешал, как любовь.

Костя не мог оторваться от нектара, как Жирный от пирожков. Он заглотал всю банку, яиц двадцать. Хотел еще – больше не было. Вьшизал края и стенку, докуда достал язык.

Катя рассказала, что бомжи опять в ИВЗ, Нюрку Поволяеву выпустили, у нее выбиты передние зубы. Катя собрала ей гуманитарную помощь в узелок, чистые тряпочки, чай, масло. Отнесла. Жалко ее.

– Тебе жалко всех, кроме меня.

– Она безнадежная. В воскресенье опять напилась.

– А Чемодан приходил?

– Зачем?

– Чинить кран.

– Нет. Зато к Харчихе приходили оперативники с ордером на обыск.

– Зачем?

– Не знаю. Кто-то, иаверно, настучал. Но она давно дала тягу.

– К «сястре», – вспомнил Костя.

Замок взломали с понятыми Катей и Жиринским. У нее ничего не было, кроме ста сорока пакетов муки с жучками.

– Жучки – чепуха, – сказал Костя. – Это тебе не пинякинская отрава.

– В любом случае, – поморщилась Катя, – мясо добывала Кисюха.

– Вот пусть с Кисюхи и спросят. И с твоего Жиринского. Он у Харчихи был главным клиентом.

– Бедный человек.

– Не жалей. У него свой кайф.

– Тем более бедный.

– Зато делает, что хочет.

Гоголь-моголь полностью обволок отбитые внутренности. На душе стало спокойно.

После Катиного ухода Костя нашел в палатном холодильнике еще банку с гоголь-моголем и время от времени прикладывался. Растягивая удовольствие, съедал по ложечке.

Стоило попасть в больницу, чтобы впервые за всю зиму почувствовать наконец в животе – рай.

Соседи по палате лежали с камнями в почках. Алкоголик – после операции, бухгалтер Николай Ивано­вич – до.

Костя молча смотрел в окно. Николай Иванович покашливал и смотрел на Костю. Надо было отозваться.

– Ну, как вас здесь лечат? – вежливо спросил Костя.

– Одно лечат, другое калечат, – по-простому ответил пьяница.

– Не в том дело, – сказал Николай Иванович.

– А в чем? – спросил Костя.

– В чем, в чем, – сказал Николай Иванович. – Керосином дело пахнет, вот в чем.

И с места в карьер он выложил Косте всё. Рассказывал он нервно. Видно было, что ему не по себе.

Про больницу и раньше ходили слухи. Еще недавно у себя в подъезде Костя сорвал с двери фашистскую писульку: «Двухсотка – филиал трансплантария». Но здесь, в этом самом якобы филиале, слух не казался смешным. Говорили, по словам Николая Ивановича, что у больных вырезают здоровый орган и продают.

• Предыдущая
• 18/28
• Следующая