Ищущий убежища - Найт Бернард - Страница 5

Восемь лет назад, после повышения, архидиакон Джон де Алекон переехал в Эксетер, где со временем стал правой рукой епископа. Перед его отъездом из Винчестера Томаса посвятили в духовный сан. Через некоторое время он стал пребендарием в одном из самых маленьких церковных приходов на окраине города, хотя все еще состоял в управлении собора и преподавал в школе.

Воспоминания Томаса были прерваны диким храпом Гвина, основательно беспокоившим даже самого корнуолльца и заставлявшим его ворочаться и бормотать во сне некоторое время, пока он наконец не успокоился. Коронер Джон, казалось, беспробудно спал на своем табурете, и мысли клерка в тысячный раз вернулись к событиям, лишившим его покровительства церкви.

За долгие годы болезнь, причинявшая столько страданий его позвоночнику, усугубилась, и хотя чахотка, казалось, отступила, сухожилия и кости сморщились и усохли так, что голову слегка перекосило на одну сторону, а кривобокий горб на спине стал еще заметнее. Черты лица Томаса сильно огрубели, и, хотя фигура его не была гротескной, внешностью он обладал далеко не привлекательной. Предполагалось, что члены пребендария должны оставаться холостыми, но многие из них имели хозяек или даже незаконные семьи, некоторые обзаводились целым выводком внебрачных детей, часто от разных матерей, и, хотя женщинам возбранялось посещать соборный надел, где жили большинство из каноников, этим правилом пренебрегали.

Несмотря на свои физические недостатки, Томас де Пейн был нормальным в сексуальном отношении. Он любил женщин, он желал женщин, и, как и многим его сослуживцам-пребендариям, ему не составляло труда удовлетворить свою похоть. Если бы он ограничился хождением в публичный дом, это сошло бы ему с рук, поскольку в Винчестере, как и в любом другом большом городе, каждый жил, как ему удобно, и никому не было до этого дела. Но два года назад среди его учениц, обучавшихся чтению в дневной соборной школе, появилась некая полненькая четырнадцатилетняя девица — его Немезида.

Скорчившись у сырой стены из грубых досок, врезавшихся в его искалеченную спину, Томас в который раз гадал, случилось ли так, что ее тучность и его скрюченность привлекли друг друга, либо же она изначально насмехалась над ним? Чтобы привлечь его внимание, девушка обращалась к нему с просьбой провести дополнительный час по практике чтения после того, как другие ученицы расходились по домам. Томас был очарован ее застенчивыми взглядами, дрожащими от волнения ресницами и беседами, вызывавшими глубокие размышления. То ли он неправильно истолковал ее желания, то ли был умышленно завлечен ею в ловушку, но его неуклюжая попытка соблазнить ученицу в темной классной комнате монастыря вызвала с ее стороны вопль, заглушивший колокола собора. Прибежали надзиратели и заключили Томаса в тюрьму, а на следующей неделе он был отправлен в карцер для наказаний, находившийся под монашеской кельей. К счастью, возмутительный инцидент имел место в епископальных помещениях, поэтому сержантов шерифа не вызывали. Если бы их вызвали, Томасу наверняка было бы предъявлено обвинение в попытке насилия над девицей, и он, вероятно, оказался бы на виселице в течение нескольких дней.

Так уж случилось, что Томас сохранил свою жизнь, но потерял почти все остальное. После бесконечных отсрочек он предстал перед судом епархии, его признали виновным в совершении надругательства над девицей и оскорблении ее семейства, а епископ лишил Томаса духовного сана и выгнал из стен собора.

Сама по себе потеря сана не была большим несчастьем для Томаса, однако его также лишили звания пребендария и возможности проживания в церкви, и прежде размеренная жизнь священнослужителя сменилась полной опасностей неизвестностью. Изгнанный из религиозного сообщества, Томас был брошен на произвол судьбы, и ему больше ничего не оставалось, как пытаться заработать себе на пропитание, составляя письма и счета для торговцев и обучая чтению и письму юнцов из богатых семейств.

Такая жизнь продолжалась в течение полутора лет, пока душевные силы его не истощились окончательно, и он не впал в полнейшее отчаяние. С позором изгнанный из своего семейства, Томас даже замышлял самоубийство, но в конечном итоге, собрав всю оставшуюся волю, отправился в Эксетер, дабы умолить родственника о милосердии. Архидиакон, хоть и нехотя, но согласился помочь ему, как только представится малейшая возможность, и несколько месяцев спустя, когда была введена в действие новая должность коронера, он убедил Джона де Вулфа принять Томаса на службу в качестве писаря, отрекомендовав его как человека, неплохо владеющего пером.

И вот теперь он — сгорбленный бывший каноник, без денег и иных перспектив, кроме долгих и утомительных блужданий по окрестностям в качестве писаря и шпиона нового офицера короля Ричарда.

Томас тяжело вздохнул и поплотнее закутался в плащ, пытаясь в спасительных объятьях сна отрешиться от бесконечных воспоминаний о своих невзгодах.

Свершилось чудо: дождя не было до самого полудня, когда должен был начаться опрос свидетелей, собравшихся перед широкими воротами пристроенного к церкви амбара, где обычно хранили десятину. Ворота стояли нараспашку, чтобы собравшиеся могли обозреть лежащее на грубых похоронных носилках тело убитого мужчины. Из церкви принесли единственный имевшийся в деревне приличный стул и поставили его в нескольких ярдах от входа. Это был простой стул с высокой прямой спинкой, который хранился в маленькой часовенке на случай приезда епископа Эксетерского — испытания, которого епископу до сего часа удавалось избежать.

На епископском кресле величественно восседал сэр Джон де Вулф. Перед ним неправильным, рваным полукругом выстроилась разношерстная толпа, состоявшая примерно из тридцати мужчин разного возраста — от совсем еще сопливых юнцов до страдающих от артрита стариков. Единственное, что объединяло их всех, — это чувство недоумения и благоговейного боязливого почтения по поводу нововведенного «коронерского допроса», — кто знает, чего от него ждать? С интересом, к которому примешивалась озабоченность, смотрели они на восседавшую на стуле хищную фигуру. Коронер казался им черным и страшным, почти демоническим посланником из внешнего мира, которого никто из них воочию не видел.

В свою очередь, Джон отнюдь не ощущал себя мессией— ему было холодно, он промок, а за возможность погреться у огня и нормальный обед он готов был убить кого угодно. Главными его чертами были прямолинейность, практичность и отсутствие воображения. В отличие от своего шурина шерифа, его не переполняло ощущение собственной значимости; единственным его желанием было верой и правдой служить королю, По сути, Джон был простым человеком, начисто лишенным хитрости, коварства, утонченности или романтизма. Им двигала преданность своему монарху, королю Ричарду; в глубине души он жил в соответствии с кодексом чести и верности с тех пор, как долгих двадцать лет назад стал воином. Теперь, когда Джону перевалило за сорок, и он стал слишком стар для сражений, подвернулась возможность послужить королевству Ричарда Львиное Сердце. Джон ухватился за нее и был преисполнен решимости приложить все силы для поддержания королевского закона. В то время как другие, более умудренные умы понимали, что ноги колосса — то бишь, короля — по меньшей мере частично сделаны из глины, Джон де Вулф воспринимал монарха в том же свете, в каком некоторые воспринимают религию: нечто, чему нужно поклоняться и подчиняться со слепой верой. Впрочем, сейчас, сидя на неудобном и жестком епископском стуле, он не думал ни о чем подобном, а мечтал поскорее оказаться в уюте и тепле таверны «Буш» в Эксетере с кувшином доброго эля в руке, поскорее убраться из этой жалкой деревушки с ее болотистыми землями и промокшими обитателями.

Открыл заседание величественный Гвин. Его громоподобный голос, наверное, можно было услышать даже на болотах: