Между «А» и «Б» - Машков Владимир Георгиевич - Страница 5

• Предыдущая
• 5/26
• Следующая

Я бывал в этом кабинете не раз и все хорошо помню, а поэтому не стал разглядывать "Трех богатырей" — огромную картину, висевшую на стене, прямо за спиной Екатерины Моисеевны. Я эту картину уже выучил на память. Могу в любой момент рассказать, кто какой меч держит и у кого какой масти лошадь. Сами понимаете, зададут тебе такой вопрос: "Ну что мне с тобой делать?" — а как на него ответить, не знаешь. Каяться еще рано, надо выждать, вот и изучаешь картину. Мне уже пришла в голову мысль: хорошо бы директору для тех, кто часто бывает у нее в кабинете, вместо "Трех богатырей" повесить "Бурлаков", а потом вместо "Бурлаков" еще какую-нибудь картину. Так за несколько лет можно изучить всех художников и все, что они нарисовали.

— Молчишь? — спросила Екатерина Моисеевна.

— Я уже помирился с ребятами, и все будет хорошо, — сказал я. — Обещаю.

— Ты мне каждый месяц даешь обещания, а что из этого?

— Но почти месяц я держу свое слово.

— А на сколько сейчас ты обещаешь? — улыбнулась Екатерина Моисеевна.

Я заметил, что она всегда улыбается, разговаривая со мной. Что бы я ни натворил, она улыбается. Но это, правда, наедине со мной. А при матери и учителях она совсем другой человек. Поэтому я люблю бывать в ее кабинете, когда мы вдвоем. Вот если бы еще вместо "Трех богатырей" повесить "Бурлаков", а вместо "Бурлаков"…

— Месяц будешь держать свое слово? — спросила Екатерина Моисеевна.

— Буду, — сказал я.

— Ну иди, на контрольную опоздаешь, — улыбнулась она.

Я поднялся, сказал: "До свиданья", кивнул богатырям — до скорой, мол, встречи — и пошел к двери.

— О матери подумай, — сказала Екатерина Моисеевна.

Я обернулся. Лицо директора было печальным.

— Ну, иди, — повторила она.

Я открыл дверь и еще раз посмотрел на Екатерину Моисеевну. Она снова улыбалась мне.

Я знал, какой у меня будет разговор с мамой. Мама сразу заплачет и скажет:

— Ты понимаешь, как трудно одной воспитывать ребенка?

Я буду молчать. Я буду сидеть в кресле-кровати и молчать. Надо дать маме выговориться и ни в коем случае не перебивать ее. Потому что она сразу вскипает:

— Ради бога не перебивай меня, за тебя говорят твои поступки.

Потом мама скажет, что у других матерей жизнь как жизнь, и только у нее кромешный ад и сплошные мучения.

Тут я обычно не выдерживаю:

— Но ведь я в милицию ни разу не попадал, я никого не грабил, не убивал.

Мои слова только воодушевляют маму:

— И ты считаешь, что это — достоинство? Не хватало еще, чтобы ты грабил и убивал! Как у тебя вообще язык поворачивается говорить такое! Замолчи сейчас же.

Я молчу, пока она это говорит, и продолжаю молчать.

На несколько мгновений мама затихнет. Потом она снова скажет, как трудно одной воспитывать такого оболтуса, как я, и еще работать, зарабатывать на жизнь.

Моя мама ткачиха на камвольном комбинате. Она хорошо работает, ее фотография висит на Доске почета вместе с фотографией Семкиного дяди — главного конструктора комбината. Того самого дяди, о котором Семка прожужжал все уши ребятам в нашем классе. Но мамина фотография висит над фотографией Семкиного дяди, и это дает мне право иногда одергивать Семку.

А еще мама в месткоме. Она всегда о ком-то заботится, к кому-то ходит домой, и к ней все стучат по вечерам: "Вот какое дело, Петровна…" Поговорят, а потом гладят меня по голове, вздыхают и спрашивают: "Как дела, баламут? Двойки есть?" Я отвечаю: "Попадаются". Тогда они говорят: "Учись хорошо; без знаний, сам знаешь, сейчас никуда". Я киваю: правильно, никуда.

У мамы есть большая страсть — кроссворды. Если ее чем-нибудь можно успокоить, так только кроссвордами. Конечно, можно ее утешить пятерками по поведению, но это сложнее. Кроссворды добыть гораздо легче. Надо зайти к знакомым ребятам, выдрать последние страницы в двух-трех журналах, и все будет в порядке.

Так на этот раз я и сделал.

С кипой кроссвордов на столе я ждал прихода мамы.

Когда она пришла, все было, как я уже рассказывал.

В конце мама сказала:

— И когда ты уже будешь вести себя, как все? Ну когда?

Я подошел и обнял ее за плечи.

— Все будет хорошо, мама. Вот посмотри — новые кроссворды. Ты их еще не разгадывала.

— Какие? — встрепенулась мама.

Она тут же уткнулась носом в кроссворды.

— А я буду делать уроки, мама, — озабоченно вздохнул я. — На завтра уйму задали.

— Да, да, делай уроки, — не отрываясь от кроссвордов, пробормотала мама. Потом она закинула голову и рассмеялась: — Опять подкупил меня?

— Но ты и правда любишь разгадывать кроссворды. — Я тоже улыбнулся.

— Люблю, люблю. Делай уроки, не отвлекайся.

Некоторое время мы молчим. Я пытаюсь разобраться в задачке, а мама в кроссворде.

— Извини меня, Валерий, — говорит мама. — Как называется прибор, определяющий скорость подъема и спуска самолета? Из девяти букв.

— Не знаю, — я пожимаю плечами.

— Да, очень интересные кроссворды, — говорит мама и идет на кухню. Я слушаю, как она стучит кастрюлями, и думаю, что действительно все будет хорошо. Я начну хорошо учиться, стану поменьше валять дурака, и вообще — скоро зима.

Я очень люблю это. Проснешься, выглянешь утром в окно, а во дворе лежит снег. Ночью выпал. Вчера еще была слякоть, грязь, дождь шел, а сегодня всюду снег.

И ты идешь по снегу и осторожно ставишь ноги, но не потому, что боишься испачкаться, как тогда, когда ты шлепаешь по лужам, а потому, что это первый снег и с ним надо быть осторожным.

Часто так случается, полежит снег пару часов, а потом исчезает, как будто его и не было. И становится так грустно, как будто ты друга потерял или ножик, отличный ножик променял на какую-нибудь ерунду. Потому надо глядеть в оба окна нашего класса, чтобы не проморгать той минуты, когда начинает таять первый снег. Потому что когда ты это видишь, ты чувствуешь, что снег еще вернется. Снег хитрит, через два дня он снова выпадет, никуда не денется.

Но сегодня мне приходилось туго. Я должен был наблюдать в оба окна за снегом, потом еще глядеть на Степана Александровича, который объяснял новый урок, и на мою соседку по парте Иру Голубицкую.

Она появилась в нашем классе только сегодня. Ее привела Лидия Ивановна. Новенькая вошла в класс так решительно и смело, что получилось, будто не ее привела Лидия Ивановна, а она привела Лидию Ивановну.

— Вот, ребята, новенькая, — сказала наша классная. — Она будет учиться с вами. Зовут ее Ира, фамилия Голубицкая. Ира — отличница и хорошая спортсменка. У нее разряд по гимнастике.

— И еще я играю на фортепьяно, — гордо сказала новенькая.

— Правильно, и еще Ира играет на фортепьяно, — повторила Лидия Ивановна.

— Ого! — подумал я вслух.

— Что ты этим "ого" хочешь сказать, Коробухин? — недовольно спросила классная.

— Я хотел спросить, когда мы сможем посмотреть, как она играет, — сказал я.

— Ты, наверно, мальчик, хочешь узнать, когда вы сможете услышать, как я играю? — ехидно спросила новенькая.

— Услышать я могу и по радио, а я увидеть хочу, — не сдавался я.

— Хватит, Коробухин, — оборвала меня классная. — Чтобы ты поменьше болтал, я посажу к тебе Иру.

Вот так оказалась у меня соседка.

— Перестань глазеть по сторонам, Коробухин, — услышал я голос Степана Александровича и очнулся. — Опять потом будешь говорить, что ничего не понял.

Я просто вспотел оттого, что старался все увидеть. Я решил, что буду смотреть только на Степана Александровича. Не шевелясь, я слушал учителя, и тут над моим ухом раздалось:

— Ах! Снег растаял. Как жаль…

Я глянул в окно и обомлел. Снег словно корова языком слизала. Только грязные струйки текли по асфальту. Я резко повернулся к моей соседке — что она понимает, эта девчонка, в первом снеге! Но лицо у Иры было каким-то задумчивым и грустным.

• Предыдущая
• 5/26
• Следующая