Ветер с Итиля - Калганов Андрей - Страница 29

• Предыдущая
• 29/77
• Следующая

– Ну, пойдем, милок, – тяжело поднялся ведун с лавки и пошаркал к выходу. В чем душа держится? Останавливаясь на каждой ступеньке, стал подниматься по лестнице.

Степан было сунулся за ним, но Алатор положил лапу на плечо. Прошептал на ухо:

– Может, и посланец ты Перунов, может, и нет, про то мне неведомо. А только не переживешь ты сегодняшний день.

Алатор убрал лапу, и Степан поплелся за дедом, даже не огрызнувшись… Потому что прав Алатор!

А небо-то какое… Мати мои…

Шаркающей, неверной походкой ведун подошел к идолу, пнул разомлевшего барбоса и бухнулся на колени. Запричитал, раскачиваясь, выдирая волосенки: «О-ох-ти мне…» Словно покойника баба оплакивает.

Мужики загудели: «Чего стряслося, батька, не томи». Глаза их, черные, сверлящие, впились в Азея. И казалось Степану, что дай волю глазам этим, вытянут они жалкую душонку ведуна.

Но воли не было. Потому ненависть скоро переменилась на страх. А страх – на раболепие.

«Помоги, батька, – молили мужики, – один ты заступничек наш».

Азей отполз от идола. Уткнулся лицом в землю, распластал руки, отчего стал похож на паука, засевшего в сердцевине своей паутины, и сжал кулаки так, что земля забралась под ногти. Поднял страшное, почерневшее лицо с вдруг ввалившимися глазами и мрачно посмотрел на мужиков. Те помертвело стояли, не сводя собачьих взглядов с него.

В воздухе был разлит страх, липкий, вязкий. Как кровь. Степан ощущал его волны, чувствовал, как он вымывает мысли.

Азей медленно поднялся, как-то весь скособочившись и сжавшись. Казалось, что тело его вдруг иссохло, превратилось во что-то бесплотное и в то же время зловещее – рубаха висела, как худой мешок, из рукавов вываливались палки рук, на тощей шее пучились вены, нос и скулы обострились. Беззубый рот то и дело раскрывался, словно у рыбы, выброшенной на берег. Азей закатил глаза и захрипел.

«Только косы и балахона не хватает», – невольно залюбовался Степан.

Старик сделал несколько шатких шагов к мужикам. Те попятились. Шепнул, протягивая к ним трясущуюся костлявую руку:

– Погибли мы, детушки!

Ноги подкосились, но никто не бросился поддержать, и он упал. Хлипкий куренок, до того с интересом за ним наблюдавший, заполошенно метнулся в сторону. Старик приподнялся на руке и яростно забубнил:

– Желает Род-батюшка, чтобы сына мы его уважили, Перуна-громовержца, желает, чтобы ему, Роду, для сына его, Перуна, дары давали. И себе Род даров желает. Да вот беда, Роду-то можно житом да животиной жертвы приносить, а Перуну крови человечьей да злата-серебра подавай. – Мужики стояли не шелохнувшись. – А где мы злато да серебро возьмем? Вот и получается, что сынов и дочерей наших придется на жертвенный алтарь вести! Ох, пропали мы, детушки. – Азей завыл и, воздев руки, вновь повалился в грязь.

Белбородко наслаждался игрой ведуна. Если вдуматься, ничего особенно зловещего в нем не было. Ну голосит, ну заламывает руки да бормочет что-то под нос. Почему же так перед ним трепещут? Можно ведь и на старческое скудоумие списать? А вот почему: у обычного человека нет-нет да и промелькнуло бы сомнение – а могу ли я людьми распоряжаться, головы им морочить, имею ли право? Или тварь дрожащая? Этот же, видно, давно пришел к утвердительному ответу и с тех пор даже тени сомнения не допускает. Потому его ненавидят и боятся, как какое-нибудь грозное явление природы, против которого бессильны.

Но, как выяснилось, боялись не все.

– А может, нам твоей кровью откупиться? – вдруг послышался голос.

Ведун окинул взглядом толпу. Так и есть – Угрим. Кузнец не ушел, а стоял в самой гуще мужиков и нагло ухмылялся.

– Перуну-то, небось, Ведунова кровушка люба будет.

Послышались глухие смешки, идея мужикам явно понравилась.

– А-а-а!.. – каркнул старик. – Опять ты, Угрим! Смотри…

– Я, – спокойно кивнул кузнец. – Что ответишь?

И без того бледное лицо старика приняло тот оттенок, который бывает у лежалого трупа. В глазах зажглась лютая, смертельная ненависть.

– Так ты, Угрим, говоришь, что Перун моей крови алчет? – как змея прошипел он.

– Твоей, – невозмутимо подтвердил кузнец.

Ведун захохотал, но глаза его пылали злобой.

– А это, Угрим, он сам сказать должен.

– У огня спросить? – ухмыльнулся кузнец. – Это мы быстро!

– Зачем у огня? Перун через справедливый бой свою волю скажет.

– Это мне с тобой, щука беззубая, биться, что ли?! – зашелся смехом кузнец.

– Чести для тебя много, – парировал ведун. – С гриднем моим биться будешь, с Алатором. Ежели побьешь его, то я перед Перуном предстану, а нет, так уж не обессудь. Так оно по Правде будет. Если, конечно, никто за тебя не встанет. – Ведун насмешливо посмотрел на мужиков. – Не хочет ли кто? – Мужики не поднимали глаз. – Эй, вы, – прокаркал дед, – если кто вызовется, то может жизнь свою вместо Угримовой Перуну принесть. Коли падет в бою, на том и кончим. Кузнец жив останется. Ну что, соколики? – Народ безмолвствовал. – Вишь, кузнец, как любят тя!

Угрим был значительно выше Алатора и шире в плечах, но вряд ли это могло кого-нибудь ввести в заблуждение. Против воина, а тем более если будут биться с оружием, у Угрима нет шансов. Азей рассчитал все верно.

Ведун с кривой усмешкой поглядывал то на кузнеца, то на мужиков. Насладившись первыми плодами своей победы, он вынул из-за пояса нож и принялся чертить на земле круг, то и дело подскакивая и кудахча. Потом рассек круг на шесть частей. Получилось колесо – огненный знак.

– В круге, соколики, биться будете, в круге, чтоб Перуну было легче кровь принять.

Степана поразило, что мужики тоже образовали круг – каждый встал перед знаком. У некоторых зажегся в глазах подленький интерес или даже злорадство. Нечего высовываться, Угрим, а то, ишь какой умный, против ведуна в одиночку решил! Презираешь нас, а, Угрим, думаешь, лапотники, дурачье деревенское. Вот и отдувайся теперь. А мы поглядим, как кишки из тебя выпустят, поглядим.

Бойцы вошли в круг.

– Дурак ты, – проворчал Алатор, – нашел время!

– Тебе-то что, – огрызнулся кузнец, – кто платит, тому и служишь, что цепной пес, за хозяйские объедки.

– Лучше не гневи меня, Угрим, – тихо сказал воин, – мучиться меньше будешь. – И уже громко, обращаясь к ведуну, добавил: – Свой меч я о него поганить не стану, потому не ровня он мне. На ножах!

– Добре, – кивнул дед, – хошь на ножах, хошь на кольях, мне-то без разницы.

Алатор неспешно распоясался, положил ножны с мечом на землю, снял стеганую грубую куртку, обнажившись по пояс. Вынул из-за голенища короткий нож и, взяв его обратным хватом, спрятал за предплечьем. Все движения воина были скупыми и отточенными. Ничего лишнего, даже в мелочах! Алатор замер, вонзив взгляд в противника. Прошептал:

– Готовься!

Ножа у кузнеца не было. Но сразу же нашлось несколько доброхотов – держи. Угрим выбрал нож чуть подлиннее, чем у Алатора, повертел его, пытаясь поймать солнце, но, так и не поймав, сжал со всей силы рукоять, выставив перед собой клинок. Если бы в руках была птичка, а не нож, так бы и брызнула кровушка. Степан отметил, что опыта у кузнеца маловато.

Еще мгновение, и начнется схватка, ничего нельзя будет изменить. Нет, так быть не должно, ведь это из-за него, Степана, заварилась каша, значит, ему и расхлебывать. Плевать, что шансов у него наверняка еще меньше, чем у кузнеца. Зато, как сказал классик, не будет стыдно за бесцельно прожитые… и безвольно выпитые…

– Стойте! – крикнул Степан.

Ведун грозно взглянул на него:

– Чего тебе?

– Я за кузнеца встану.

Дед обмер:

– Ты?!

– Я за кузнеца встану, – глухо повторил Степан, – чего вылупился?

– Да кто ж тебя пустит! – хмыкнул дед. – Ты пришлец!

– Я Перуном послан, имею право, – с угрозой сказал Степан. – Или отречешься от своих слов, а, ведун?

• Предыдущая
• 29/77
• Следующая