Зори над городом - Кононов Александр Терентьевич - Страница 32

• Предыдущая
• 32/77
• Следующая

— Вот! Где бы достать?

— К Дормидонту в кухмистерскую студенты ходят… да нет, не доверятся они мне: слыхал, какая слава у старших дворников? В полиции состоят секретно, устные доносы в участок носят…

— Говорят, — жарко зашептал Козлов, — главное дело — в студентах.

— Студент без рабочего — ноль без палочки.

— Как это? Ноль… Во-он, — протянул Козлов, — какие ты мне загадки загадываешь. Не хочешь, значит, открыться, попросту сказать.

— А скажи тебе попросту, вот как про Сибирь я давеча сказал, ты опять в толк не возьмешь.

— Ох, ты премудрый! Про Сибирь-то ты соврал — сам, видать, про этот край ничего не знаешь. Ну, а тут дело другого рода. Тут — рядом. Народ! Боюсь от народа отбиться.

— А зачем тебе, чудак, отбиваться?

— Вот я и думаю: уйду с цепной должности. Беда только, что староват я стал, тяжелое уж не подыму. В грузчики не гожусь. К станку нашего брата, гужееда, не пустят. Да и понимаю я в станках, как кошка в соленых огурцах.

Сверху, по ступеням, грузно загрохотали подкованные сапоги, дверь в подвал растворилась, показалась голова Дормидонта Васильева, владельца подворья.

— Беседуете? — ядовито спросил он, увидев, что старший дворник не один. — А я тебя искал, искал…

Иван молча поднялся, надел полушубок, поверх него — холщовый фартук, нацепил на грудь бляху.

— Ты, тезка, побудешь тут? — спросил он Козлова.

— Побуду. Коли хозяин не забоится, что я скамью просижу.

Ждал Иван Козлов долго. Надоело ждать — лег в тулупе на скамью и заснул.

Проснулся он оттого, что кто-то настойчиво шептал ему в самое ухо: «Чего, чего… ничего!»

Это дворник, вернувшись, чиркал спичкой, зажигал лампу.

— Неужто вечер уже? — вскинулся спросонья Козлов. — Эх ты, мать честная, курица лесная!

— Щи хлебать будешь?

— Коли горячие, буду.

Дворник достал с полки две оловянные тарелки, налил щей из принесенного котелка, положил ложки.

— По-господски обедаешь: с тарелками. Щи-то хозяйские?

— Хозяйские. У Дормидонта щи варят на совесть. А вот хлеба теперь не отпускает. Хлеб — свой!

Поев щей, Козлов спросил требовательно:

— Какой будет у нас с тобой окончательный разговор?

Пропустив вопрос мимо ушей, дворник заговорил не спеша:

— Слыхал я про один завод… Там мастер один, ну, прямо — жандарм. Надумал он в случае чего запереть мастеровых в цеху, пока полиция не явится. И замок даже заказал для этого, вроде лабазного. Зашумят, скажем, заводские ребята — может, начнут сговариваться того же мастера для науки на тачке вон вывезти, — а он загодя замок на ворота — и в участок. Знает, собака, что окна в цеху — под самой крышей, из них не выскочишь.

— Вот такой же пес и у нас в сборочном цеху есть. Бывший унтер.

— А что бы ты сделал, Иван, когда б увидел: вешает этот пес замок на цеховые ворота? И налаживает мимо тебя — в полицию бежать?

— А что ж я могу сделать?

— Ну, мало ли что…

— То-то и дело, что мало!

— Можешь, к примеру, выкрикнуть: «Мать честная, курица лесная»? Любимая твоя поговорка!

— Могу. Да не стану.

— Отчего?

— Оттого, не к чему это. Да и дурнем себя выставлять не привык.

— Да ты ж любишь это присловье — про курицу. Вот и давеча…

— А поди ты, Иван, к черту! Ноги моей больше у тебя не будет!

Козлов запахнул тулуп, плюнул в сердцах, пошел к выходу.

— Ты ж хотел окончательный разговор со мной весть? — спросил дворник.

— Да разве ж это разговор?

— Самый настоящий, окончательный! Садись, слушай. Когда навесит на цех замок собака-мастер — ты первый это увидишь. Немедля иди к реке на пристань, там артель грузчиков работает. Как раз напротив вашего завода. Подойди к набережной, зевни этак в небо и протяни погромче: «Эх, мать честная, курица лесная!» Понял? Остальное уж дело не твое.

— Во-он что! Это ты, значит, про наш завод…

— Ну? Согласен? Не согласен, тогда помни: я тебе ничего не говорил, ты от меня ничего не слыхал.

Козлов откинул полу тулупа, сел на лавку плотней, покряхтел:

— Значит, отказался ты от затеи — пуд соли со мной раньше съесть?

— Отказался. Правду ты сказал: не успею. Вот гадай теперь, Иван, отбиваться тебе от народа или нет.

— Против народа мне никак нельзя, — прошептал Козлов.

— Тогда сделаешь то, что я тебе велел.

— «Велел»… Скажи на милость! «Велел»… И до завтрего подумать нельзя?

— Нельзя. Давай ответ сейчас!

Козлов расстегнул тулуп, опять застегнул. Покашлял, помолчал.

— Ну, а потом? — заговорил он наконец. — Ну, закричу я эту… дурость, а потом куда ж мне?

— А потом вернешься в свою будку, вот и все.

— Это я могу. Это дело простое.

— Давай руку. Верить тебе можно?

— А уж это ты не к месту спрашиваешь. Ты меня угадал правильно, Иван.

Уже у самого выхода Козлов прошептал:

— А книжку мне найди для просветления ума. Без этого теперь нашему брату не обойтись — такое, видно, время наступило.

Кирилл Комлев в работе был горяч. Чуть потеплело (в Питере в ту зиму погода менялась часто), он скинул верхнюю одежду, стал на погрузку в одной рубахе. Потом присел на бревнышко — покурить. А через день слег в жару, у него начался бред…

— Заболел наш удалец? — спросил Тимофей Леонтьевич, заглянув к Шумову.

Шелягин заходил теперь к Грише хоть и ненадолго, но частенько. И каждый раз, будто мимоходом, ронял несколько слов — и прощался: некогда.

Через неделю он сказал Грише о Комлеве:

— Ин-флу-энция — вот какое ученое название! У Кирилла инфлуэнция. Пролежит еще несколько дней.

Он поманил пальцем Гришу в свою комнату, присел там у самого окна и сказал вполголоса:

— Садись, товарищ, поближе ко мне. Кстати — это будет подальше от двери: Марья Ивановна старушка безобидная, но все же… Ну, а Виктория — та все равно не услышит. Из этого окна, — продолжал Шелягин, — хорошо виден завод, который тебе как будто немного знаком: на его воротах в ночь ненастную не так давно была вывешена листовка Петроградского комитета. Ничего, не удивляйся: мне о таких делах знать положено. Я, может, знаю даже, кто листовку налепил… Я как французская фирма синематографическая «Братья Патэ» — она пишет: «Все вижу, что есть, и даже то, чего нет», вот и я так же.

— И то, чего нет, видите?

— Обязательно. Вижу ясно то, чего в тебе еще нет, но будет. Помнишь нашу беседу: «продолжение следует»? Ну, теперь шутки в сторону, слушай внимательно. Дело, о котором я хочу говорить, было поручено Кириллу Комлеву. Но видишь, он лежит больной… А ждать нельзя. И взяться за это дело сейчас некому. Разве тебе только…

— Я согласен! — сказал Гриша несколько громче, чем позволяли размеры комнаты.

— Ну совсем как Кирилл Комлев: еще не знает, о чем речь идет, а уж «ладно, согласен»!

Гриша смутился:

— Конечно, это с моей стороны…

— …необдуманно. Ты сперва меня выслушай хорошенько, потом обдумай как следует со всех сторон и тогда уж скажи, сможешь ли, не побоишься ли…

— Не побоюсь!

— Опять двадцать пять! — уже с легкой досадой сказал Тимофей Леонтьевич. — А я вот боюсь. Не сорвешь ли ты всего своей горячностью?

Гриша, побагровев, решил лучше помолчать.

Тимофей Леонтьевич переждал немного, потом легонько шлепнул Гришу по макушке ладонью.

Нехитрая как будто штука — а ведь это было самое подходящее, что мог в ту минуту сделать Шелягин: здесь была и любовная снисходительность к младшему, и ободрение, а вместе — и осуждение, грубоватое, но не обидное.

Никому другому Гриша этого, положим, не позволил бы. Разве что отцу с матерью.

— Познакомлю тебя с обстановкой на заводе, — как ни в чем не бывало заговорил Шелягин. — За время войны немало старых рабочих попали в окопы как запасные. Не прочь бы начальство и с другими так же разделаться, особенно с теми, кто построптивей, да, говорят, генерал Рузский с северного фронта первый запротестовал: как только появились в окопах питерские мастеровые да штрафные матросы из Кронштадта — «серая скотинка», — солдаты начали поглядывать как-то по-новому… А тут еще чуть южнее — латышские стрелки; те дерутся хорошо, да как бы у них винтовки не повернулись в обратную сторону — такое у них настроение… Короче говоря, мобилизовывать на фронт заводских рабочих перестали. Однако за это время набрали на завод кой-кого из деревни: народ пока что еще сырой. Но не в этом беда: сырое — высохнет. А вот пробрались кой-где к станкам сыновья лавочников, волостных писарей, трактирщиков: этим лишь бы от воинской повинности избавиться да начальству угодить. Я это тебе к тому говорю, что ничего особо серьезного на заводе провести сейчас не удастся: почва не готова. Что же можно сделать? Можно сделать небольшую пробу сил. С одной стороны, такая проба послужит школой для молодых рабочих из деревни. С другой — нельзя же без конца давать неприятелю потачку. Обнаглел неприятель-то. В сборочном цеху появился мастер, прохвост первостатейный. Надо ему укорот сделать — зарвался! Ему надо сделать укорот, а рабочим показать: вы — сила, не забывайте про это. Время трудное, жестокое, опасное, но вы — по-прежнему сила!

• Предыдущая
• 32/77
• Следующая