Цинковые мальчики - Алексиевич Светлана Александровна - Страница 36
- Предыдущая
- 36/60
- Следующая
Попросила бабушку, она её очень любила, той скоро девяносто лет: «Только не умирай. Дождись меня». К бабушке мы поехали на дачу. Она стояла возле большого куста роз, и Светочка просила её: «Только не умирай. Дождись меня». Бабушка взяла и срезала все розы, отдала ей…
Вставать надо было в пять часов утра. Я бужу её, а она: «Мама, я так и не выспалась. Мне кажется, что теперь мне никогда не хватит сна». В такси она открыла сумочку и ахнула: «Я забыла ключ от нашей квартиры. У меня нет ключей. Я вернусь, а вдруг вас не будет дома?» Потом я ключи нашла, в старой её юбочке… Хотела в посылке отослать, чтобы она не волновалась… Чтобы у неё были ключи от дома…
А вдруг она живая… Она где-то ходит, смеётся… Радуется цветам… Она любила розы… Приезжаю теперь к нашей бабушке, она ещё живёт. Света сказала: «Только не умирай. Дождись меня…»
Встаю ночью… На столе букет роз… Она их вечером срезала… Две чашки чая…
– Почему не спишь?
– Мы со Светланкой (она звала её всегда «Светланка») пьём чай.
А я во сне увижу её и во сне себе говорю: подойду, поцелую, если она тёплая, значит, она живая. Подойду, поцелую – тёплая. Значит, живая!
Вдруг она где-то живёт… В другом месте…
На кладбище сижу у её могилки… Идут двое военных… Один остановился:
– О! Света наша. Ты посмотри… – Заметил меня:
– Вы – мама?
Я кинулась к нему:
– Вы знали Светочку?
А он к другу обращается:
– Ей оторвало обе ноги при обстреле. И она умерла.
Тут я сильно закричала. Он испугался:
– Вы ничего не знали? Простите меня. Простите. – И убежал.
Больше я его не видела. И не искала.
Сижу у могилки… Идёт мама с детьми… Слышу:
– Что это за мать? Как она могла отпустить в наше время на войну единственную дочку (а у меня на памятнике выбито: «Единственной доченьке»)? Девочку отдать?..
Как они смеют, как они могут!!! Она же клятву давала, она же медсестра, которой хирурги руки целовали. Она ехала спасать людей, их сыновей…
Люди, кричу я в душе, не отворачивайтесь от меня! Постойте со мной у могилы. Не оставляйте меня одну…»
Мать
«Я думал: все добрые станут… После крови… Думал, что после крови никто крови не захочет… А он берет газету, читает:
– Они вернулись из плена… – И матом.
– Ты чего?
– Да я бы их всех к стенке поставил… И сам лично расстрелял…
– Мало мы кровью умылись? Тебе не хватило?
– Предателей не жалко. Нам руки, ноги отрывало… А они Нью-Йорк разглядывали… Небоскрёбы…
А там он мне другом был… Раньше казалось, что нам разлучаться нельзя, я не смогу один. Сейчас хочу быть один… Моё спасение – одиночество. Мне нравится разговаривать с самим собой:
– Ненавижу этого человека. Ненавижу!
– Кого?
– Себя.
…Боюсь выйти на улицу из дому… Боюсь до женщины дотронуться… Пусть бы я лучше погиб… Повесили бы на моей школе мемориальную доску… Сделали бы из меня героя… Сколько у нас говорят о героях, о героизме, только о героизме. Все хотят быть героями. Я не хотел. Войска в Афганистан уже ввели, но я ещё ничего не знал. Мне было неинтересно. У меня была в это время первая любовь… А сейчас я боюсь до женщины дотронуться… Даже когда в переполненный троллейбус утром втискиваюсь… Никому не признавался… Но у меня ничего не получается с женщинами… От меня жена ушла… Это случилось… Так странно это произошло… Я сжёг чайник… Он горел, а я сидел и смотрел, как он чернел… Возвращается с работы жена:
– Что ты сжёг?
– Чайник.
– Это уже третий…
– Люблю запах огня.
Она закрыла дверь на ключ и ушла… Два года тому назад… И я стал бояться женщин… Им нельзя открыться… Им ничего не надо о себе рассказывать… Даже если они будут вас слушать, то потом все равно осудят…
– Какое утро! Ты опять кричал. Ты опять всю ночь кого-то убивал… – так говорила моя жена.
А я ещё ей не рассказал о восторге вертолётчиков, которые бомбят. О восторге людей возле смерти.
«Какое утро! Ты опять кричал…»
Она не знает, как погиб наш лейтенант. Увидели воду, остановили машины.
– Стой! Всем стоять! – крикнул лейтенант и показал на грязный свёрток, который лежал возле ручья. – Мина?!
Вперёд пошли сапёры: подняли «мину» – она захныкала. Это был ребёнок.
Что с ним делать? Оставить, взять с собой? Его никто не заставлял, лейтенант сам вызвался:
– Бросать нельзя! С голоду умрёт. Я отвезу его в кишлак. Рядом же.
Мы ждали их час, а езды туда и назад минут двадцать было.
Они лежали… Лейтенант и водитель… Посреди кишлака… На площади… Женщины убили их мотыгами…
«Какое утро! Ты опять кричал. Ты опять всю ночь кого-то убивал».
Иногда я не помню своей фамилии, адреса и всего, что делалось со мной. Приходишь в себя… И начинаешь как бы снова жить… Но неуверенно… Вышел из дома – и сразу мысль: закрыл дверь на ключ или не закрыл, выключил газ или не выключил. Ложусь спать, встаю: завёл на утро будильник или не завёл? Утром иду на работу, встречаю соседей: сказал я им «доброе утро» или не сказал?
Когда она выходила за меня замуж, она говорила: «Ты вышел из ада… Из чистилища… Я тебя спасу…» А я вылез из помойной ямы… И я боюсь теперь до женщины дотронуться… Уезжал в Афганистан, они носили длинные платья, возвратился – в коротком все. Незнакомые мне. Просил её надеть длинное… Она смеялась, потом обижалась… Затем стала ненавидеть меня…
О чем я говорил? А? О длинных платьях моей жены… Они висят в шкафу, она их не забрала… А я ещё ей не рассказал…»
Сержант, разведчик
«Всю жизнь я был военный, иную жизнь знал лишь по рассказам. У настоящих военных другая психология: справедливая война или несправедливая – неважно. Куда нас послали – там справедливая, нужная. Когда посылали, и эта война была справедливая. Мы так считали, я сам стоял перед солдатами и говорил о защите южных рубежей, идейно подковывал. Два раза в неделю – политические занятия. Разве я мог сказать: „Я сомневаюсь“? Армия не терпит свободомыслия. Вас поставили в строй, и отныне вы действуете только по команде. С утра до вечера.
Команда:
– Встать! Подъем!
Встали.
Команда:
– На зарядку, стано-о-о-вись! Налево – бегом!
Сделали физзарядку.
Команда:
– Разойтись по лесу. Пять минут оправиться.
Разошлись.
Команда:
– Стано-о-овись!!!
Никогда не встречал, чтобы в казарме висел портрет… Ну, например, кого? Циолковского или Льва Толстого. Ни разу не видел. Висят портреты Николая Гастелло, Александра Матросова… Героев Великой Отечественной войны… Я однажды, ещё молоденьким лейтенантом был, повесил у себя в комнате портрет (из журнала какого-то вырезал) Ромена Роллана. Заходит командир части:
– Кто это?
– Ромен Роллан, французский писатель, товарищ полковник.
– Немедленно убрать этого француза! У нас своих, что ли, героев не хватает?
– Товарищ полковник…
– Кругом – марш на склад и вернуться с Карлом Марксом.
– Так он же немец.
– Молчать!. Двое суток ареста!
При чем тут Карл Маркс! Я сам стоял перед солдатами и говорил: куда, мол, годится этот станок? Он же заграничный. Куда годится эта машина с иностранной маркой? Она развалится на наших дорогах. Лучшее в мире – это все наше: наши станки, наши машины, наши люди. И только сейчас сам задумался: почему лучший станок не может быть в Японии, лучшие капроновые чулки – во Франции, а лучшие девушки – на Тайване. А мне пятьдесят лет…
- Предыдущая
- 36/60
- Следующая
