Цинковые мальчики - Алексиевич Светлана Александровна - Страница 35
- Предыдущая
- 35/60
- Следующая
…Ехали на машинах и орали песни во всю глотку. Окликали, задирали девчонок, с грузовика они все красивые. Мы ехали весёлые. Попадались трусы:
– Я откажусь… Лучше тюрьма, чем война.
– На, получай! – Их били. Над ними издевались. Они даже убегали из части.
Первый убитый. Его вытащили из люка. Он сказал: «Хочу жить…» – и умер. Как невыносимо после боя смотреть на красоту. На горы, на сиреневое ущелье. Хочется все растрелять! Или тихий-тихий становишься, ласковый. Другой парень умирал долго. Лежал и, как ребёнок, который только-только научился говорить, называл и повторял все, что встречал глазами: «Горы… Дерево… Птица… Небо…» Так до самого конца.
Молодой царандой, это у них милиционер:
– Я умру, Аллах заберёт меня на небо. А ты куда попадёшь?
Куда я попаду?!
Попал в госпиталь. Приехал ко мне в Ташкент отец:
– После ранения ты можешь остаться в Союзе.
– Как я останусь, если мои друзья там?
Он коммунист, но ходил в церковь, ставил свечку.
– Зачем ты это делаешь, отец?
– Мне надо вложить во что-то свою веру. Кого мне ещё просить, чтобы ты вернулся?..
Рядом лежал парень. К нему приехала мать из Душанбе, привезла фрукты, коньяк:
– Хочу сына дома оставить. Кого просить?
– Давай, мать, лучше выпьем твой коньяк за наше здоровье.
– Хочу сына дома оставить…
Выпили мы её коньяк. Целый ящик. В последний день услышали: у одного из наших в палате обнаружили язву желудка, кладут в медсанбат. Шкура! Мы его лицо стёрли для себя из памяти.
Для меня – или чёрное, или белое… Серого нет… Никаких полутонов…
Нам не верилось, что где-то целый день дождь, «грибной» дождь. Наши архангельские комары над водой гудят. Выжженные шершавые горы… Поджаренный колючий песок… И на нем, как на большой простыне, наши окровавленные солдаты лежат… У них отрезано все мужское… Записка: ваши женщины никогда не родят от них сыновей…
А вы говорите – забыть?!
Возвращались: кто с японским магнитофоном, кто чиркал музыкальными зажигалками, а кто в стираном-перестираном «хэбэ» и с пустым дипломатом.
Почему нет книг? Нет стихов? Нет песен об Афгане, которые мы все пели? Мы воевали хорошо, храбро. Нас наградили орденами… Говорят, что нас, «афганцев», и без орденов узнают, по глазам.
– Парень, ты из Афгана?
А я иду в советском пальто, в советских ботинках…»
Рядовой
«Может, она жива, моя девочка, она где-то далеко… Я все равно рада, где бы она ни была, только бы жила. Так я думаю, так этого мне хочется, очень хочется! И вот мне приснился сон… Вот она пришла домой… Взяла стул и села посреди комнаты… Волосы длинные у неё, очень красивые, рассыпались по плечам… Она их так отбросила рукой и говорит: „Мама, ну что ты меня все зовёшь и зовёшь, ты ведь знаешь, что я прийти к тебе не могу. У меня муж, двое детей… У меня семья“.
И я ещё во сне сразу вспомнила: когда её похоронили, прошёл, наверное, месяц, мне подумалось – она не убита, а её украли… Мы, бывало, идём с ней по улице, на неё оглядываются… Она высокая, и эти волосы льются… Но мне никто не верил… А тут я получила подтверждение, что догадка моя верная, она живёт…
Я – медик, я всю жизнь считала, что это – святая профессия. Очень её любила, поэтому и доченьку увлекла. А теперь проклинаю себя. Не будь у неё этой профессии, она осталась бы дома и жила. Теперь мы с мужем только вдвоём, у нас никого больше нет. Пусто, ужасно пусто. Вот вечером садимся, вот смотрим телевизор. Сидим, молчим, иногда слова за весь вечер не произнесём. Только когда начинают петь, я заплачу, а муж застонет – и пойдёт. Вы не представляете, что здесь, в груди… Утром надо идти на работу, а встать не можешь. Такая боль! Я другой раз думаю, что не встану и не пойду. Буду лежать, буду ждать, чтобы взяли меня к ней. Позвали…
У меня есть склонность к воображению, и я все время с ней, она никогда в моих мечтах не повторяется. Я даже вместе с ней читаю… Правда, теперь я читаю книги о растениях, о животных, о звёздах, о людях не люблю… Думала, что природа мне поможет, весна… Поехала за город… Фиалки цветут, на деревьях листочки детские… А я начала кричать… Так красота природы, радость живого на меня подействовали… Стала бояться течения времени, оно забирает её у меня, память о ней… Исчезают подробности… Что она говорила, как улыбалась… Собрала с костюма её волосы, сложила в коробочку. Муж спросил:
– Что ты делаешь?
– Пусть будет. Её уже нет.
Иногда сижу дома, думаю и вдруг слышу ясно: «Мама, не плачь». Оглянусь – нет никого. Продолжаю дальше вспоминать. Вот она лежит… Яма уже выкопана, уже земля готова принять… А я стою перед ней на коленях: «Доченька моя милая… Доченька моя дорогая… Как же это случилось? Где ты? Куда ты ушла?» Но она ещё со мной, хотя и в гробу лежит…
…Помню тот день. Она вернулась с работы и сказала:
– Меня вызвал сегодня главврач. – И замолчала.
– И что? – Я ещё ничего не услышала в ответ на свой вопрос, но мне уже нехорошо стало.
– Пришла в нашу больницу разнарядка послать одного человека в Афганистан.
– И что?
– Нужна именно операционная сестра. – А она работала операционной сестрой в кардиологии.
– И что? – Я забыла все другие слова, повторяла одно и то же.
– Я согласилась.
– И что?
– Кому-то все равно надо ехать. А я хочу побыть там, где трудно.
Уже все знали, и я тоже, что идёт война, льётся кровь и медсёстры нужны. Я заплакала, а сказать «нет» не смогла. Она бы строго посмотрела на меня:
– Мама, мы с тобой обе давали клятву Гиппократа…
Несколько месяцев она готовила документы. Принесла и показала характеристику. Там были слова; «Политику партии и правительства понимает правильно». А я ещё все не верила.
Рассказываю вам… И мне легче… Как будто она у меня есть… Я завтра её хоронить буду… В комнате гроб стоит… Она ещё со мной… А может, она где-то живёт? Я только бы хотела знать: какая она сейчас? Длинные ли у неё волосы? Даже какая кофточка на ней? Мне все интересно…
Если честной перед вами быть, то я людей не хочу видеть. Я люблю быть одна… Я с ней, со Светочкой своей, тогда разговариваю. Стоит кому-то зайти, все нарушается. Никого не хочу пускать в этот мир. Ко мне мама из деревни приезжает… Я даже с ней не хочу делиться… Один раз только пришла ко мне женщина… С моей работы… Вот её я не отпускала, мы с ней до ночи сидели… Боялись, что метро закроют, она не успеет… Уже муж её волновался… У неё вернулся из Афганистана сын… Вернулся совсем другой, чем тот, каким она его отправила туда…»Мама, я буду печь с тобой пироги… Мама, я пойду с тобой в прачечную…» Он боится мужчин, дружит с одними девочками. Она побежала к врачу. Врач сказал: «Терпите, пройдёт». Мне теперь такие люди ближе, понятнее. Я могла бы с ней дружить, с этой женщиной. Но она ко мне больше не пришла, она смотрела на портрет Светочки и все время плакала…
Но я что-то другое хотела вспомнить… Что же я хотела вам рассказать? А?! Как она приехала первый раз в отпуск… Нет, ещё о том, как мы её провожали, как она уезжала… Пришли на вокзал её школьные друзья, товарищи с её работы. И один старый хирург наклонился и поцеловал ей руки: «Больше я таких рук не встречу».
Приехала в отпуск. Худенькая, маленькая. Три дня спала. Встанет, поест и спит. Опять встанет, поест и спит.
– Светочка, как тебе там?
– Все хорошо, мама. Все хорошо.
Сидит, молчит и тихонько сама себе улыбается.
– Светочка, что у тебя с руками? – Я не узнала её рук, они стали такими, как будто ей пятьдесят лет.
– Там, мама, много работы. Могу ли я думать о своих руках? Ты представляешь: готовимся к операции, мою руки муравьиной кислотой. А врач подходит ко мне и говорит: «Вам что, своих почек не жалко?» Он о почках своих думает… А рядом люди умирают… Но ты не думай… Я довольна, я там нужна…
Уехала она на три дня раньше:
– Прости, мама, у нас в медсанбате остались только две медсёстры. Врачей достаточно, а медсестёр мало. Девочки задохнутся. Как я могу не ехать?!
- Предыдущая
- 35/60
- Следующая
