Перси Джексон и похититель молний - Риордан Рик - Страница 8

• Предыдущая
• 8/17
• Следующая

Я любил это место.

Мы ездили сюда с тех пор, когда я был еще совсем маленьким. А мама и того дольше. Она никогда ничего определенного не говорила, но я знал, что этот пляж для нее особенный. Это было место, где она встретилась с отцом.

Чем ближе мы подъезжали к Монтауку, тем моложе становилась мама, годы бесконечных тревог и тяжелой работы куда-то исчезали. Глаза у нее приобретали цвет моря.

Мы приехали на закате, открыли все окна и, как обычно, принялись за уборку. Потом мы пошли на пляж, стали кормить чаек синими кукурузными чипсами, а сами тем временем лакомились голубыми жевательными драже с фруктовой начинкой, голубыми солоноватыми ирисками – словом, перепробовали все угощения, которые мама бесплатно принесла с работы.

Кажется, мне следует объяснить про синюю еду.

Видишь ли, Гейб как-то сказал маме, что синей еды не бывает. Они разругались, что по тем временам казалось мелочью. Но с тех пор мама просто помешалась на том, чтобы абсолютно все продукты были синие. К дням рождения она пекла синие торты. Она взбивала черничные муссы. Она покупала синие кукурузные лепешки и приносила из магазина синюю выпечку. Все это – вместе с тем, что она сохранила девичью фамилию Джексон и никогда не называла себя миссис Ульяно, – означало, что Гейбу не удалось прижать ее к ногтю. В ней, как и во мне, была мятежная жилка.

Когда стемнело, мы развели костер. Стали жарить хот-доги. Мама рассказывала мне про те времена, когда была ребенком, еще до того, как ее родители погибли в авиакатастрофе. Мама говорила о книгах, которые собиралась написать когда-нибудь, когда она скопит достаточно денег, чтобы уйти из кондитерской.

Наконец я набрался мужества спросить о том, что всегда было у меня на уме, когда бы мы ни приезжали в Монтаук, – о своем отце. Взгляд мамы затуманился. Я понимал, что она расскажет мне то же, что всегда, но я никогда не уставал слушать это.

– Он был добрым, Перси, – сказала мама. – Высокий, красивый, мужественный и сильный. Но и мягкий – тоже. Ты знаешь, тебе достались от него черные волосы и зеленые глаза. – Мама вынула из сумки горсть жевательных драже. – Хотелось бы мне, чтобы ты увидел его, Перси. Он бы так тобой гордился.

Я удивился тому, что она это сказала. Что во мне такого замечательного? Дислексия, гиперактивность, сплошные тройки в табели успеваемости – парень, которого выгоняют из школы в шестой раз за шесть лет.

– Сколько мне было? – спросил я. – Я имею в виду, когда он уехал.

Мама поглядела на пламя.

– Он провел со мной только одно лето, Перси. Вот здесь, на этом пляже. В этом домике.

– Но… он знал меня, когда я был маленьким?

– Нет, милый. Он знал, что я жду ребенка, но никогда не видел тебя. Ему пришлось уехать до твоего рождения.

Я постарался увязать это с тем, что помнил об отце: теплое свечение, улыбка.

Я всегда считал, что он знал меня ребенком. Мама никогда прямо этого не говорила, но я все же чувствовал, что это так. И вот теперь услышать, что он никогда меня не видел…

И тут я рассердился на отца. Может быть, и глупо, но я упрекал его за то, что он отправился в свое океанское путешествие и что у него не хватило мужества жениться на маме. Он бросил нас, и теперь хочешь не хочешь, а приходится жить с Вонючкой Гейбом.

– Ты снова собираешься меня куда-нибудь отправить? – спросил я. – Еще в какой-нибудь интернат?

Мама ворошила палкой огонь.

– Не знаю, милый. – Голос у нее стал низким, грудным. – Я думаю… Я думаю, мы найдем выход.

– Потому что ты не хочешь, чтобы я путался у тебя под ногами?

Я пожалел о своих словах, едва успел сказать их.

На глазах у мамы блеснули слезы. Взяв меня за руку, она крепко сжала ее.

– Ох, Перси, нет. Просто я… я должна, милый. Для твоего же собственного блага. Я должна отправить тебя куда-нибудь.

Ее слова напомнили мне то, что сказал мистер Браннер: для меня только лучше уехать из Йэнси.

– Потому что я – с отклонениями от нормы, – сказал я.

– Ты говоришь так, будто это плохо, Перси. Но ты не понимаешь всей своей важности. Я думала, что пансионат Йэнси достаточно далеко. Думала, что ты наконец-то будешь в безопасности.

– В безопасности от чего?

Мама встретилась со мной взглядом, и на меня нахлынули воспоминания – все странное, пугающее, что когда-либо происходило со мной и что я старался забыть.

В третьем классе какой-то дядька в длинном черном плаще погнался за мной на игровой площадке. Когда учителя пригрозили вызвать полицию, он ушел, злобно ворча, и никто не хотел мне верить, что под шляпой с широкими полями у него был всего лишь один глаз – прямо посередине лба.

А перед этим – очень-очень давно. Я учился тогда в подготовительном классе, и учительница положила меня вздремнуть в кроватку, куда заползла змея. Мама пронзительно закричала, когда пришла за мной, но увидела, что я играю с безвольной чешуйчатой веревкой: мне каким-то образом удалось задушить змею своими толстыми, неуклюжими ручонками.

В каждой школе случалось что-то жуткое, что-нибудь небезопасное, и я все время был вынужден переводиться из одного места в другое.

Я понимал, что мне следовало бы рассказать маме о трех старых дамах за фруктовым прилавком и о миссис Доддз в художественном музее, о своей странной галлюцинации, что ударом меча я обратил в прах свою математичку. Но я все никак не мог решиться. У меня было странное чувство, что эти новости прервут нашу поездку в Монтаук, а мне этого не хотелось.

– Я старалась, чтобы ты держался как можно ближе ко мне, – вздохнула мама. – Но они сказали мне, что это ошибка. Но есть только один выбор, Перси… место, куда тебя хотел послать отец. А я… я просто не могу это вынести.

– Отец хотел отправить меня в спецшколу?

– Не в школу, – мягко проговорила мама. – В летний лагерь.

Голова у меня закружилась. Почему папа, который даже не захотел задержаться, чтобы увидеть мое рождение, сказал маме про какой-то летний лагерь? И если это было так важно, почему она ни разу не упомянула об этом прежде?

– Прости меня, Перси, – сказала она, поняв, что выражали мои глаза. – Но я не могу говорить об этом. Я… я не могу отправить тебя туда. Возможно, это означает распрощаться с тобой навсегда.

– Навсегда? Но если это только летний лагерь?..

Мама отвернулась к огню, и по ее лицу я понял, что, если буду расспрашивать дальше, она заплачет.

В ту ночь мне приснился яркий, отчетливый сон.

Штормило, и два прекрасных животных – белая лошадь и золотой орел – бились не на жизнь, а на смерть у полосы прибоя. Орел камнем бросался вниз и вспарывал лошадиную морду мощными когтями. Лошадь разворачивалась и, брыкаясь задними ногами, старалась переломать орлу крылья. Пока происходила битва, земля тряслась, и какой-то чудовищный голос хохотал под землей, науськивая животных друг на друга.

Я бросился к ним, понимая, что должен остановить смертоубийство, но бежал я как в замедленном кино. Я понимал, что опоздаю. Я видел, как орел ринулся вниз, целясь клювом в широко раскрытые глаза лошади, и я завопил: «Нет!»

Проснулся я как от толчка.

Снаружи действительно штормило: такой шторм ломает деревья и сносит дома. На берегу не было ни лошади, ни орла, только молнии, озарявшие все как днем, и двадцатифутовые волны, с грохотом разрывающихся снарядов рушащиеся на дюны.

Следующий удар грома разбудил маму. С широко раскрытыми глазами она села на кровати и промолвила только одно слово: «Ураган!»

Я понимал, что это безумие. В начале лета над Лонг-Айлендом никогда не бывает ураганов. Но, казалось, океан про это забыл. Сквозь рев ветра я расслышал вдалеке утробный звук, полный злобы и муки, от которого волосы у меня встали дыбом.

Затем, уже куда ближе, раздался странный звук – будто кто-то бил по песку молотком для игры в крокет. И чей-то отчаянный голос – кто-то пронзительно вопил, стуча в дверь нашей хибары.

Мама выскочила из постели в ночном халате и откинула задвижку.

• Предыдущая
• 8/17
• Следующая