Звенит слава в Киеве - Озерецкая Елена - Страница 3

• Предыдущая
• 3/25
• Следующая

— И меня, что ли, в дальний край замуж отдадут? Не хочу я! — испугалась Анна.

— Куда тебя замуж отдать, про то князь Ярослав, твой батюшка, ведает. На то его княжеская воля. А тебе не след про замужество ни думать, ни говорить. Разве девичье то дело? Отец с матерью сами знают, какую судьбу тебе да сестрам твоим, Елизавете с Анастасией, избрать…

Анна пригорюнилась. Вот ещё напасти! Отдадут неведомо куда, неведомо кому, далеко от любимого Киева, от батюшки с матушкой, от сестёр и братьев… и друга-приятеля Андрея не увидишь, поди, больше. А кто пуще него Анну балует? Кто всегда заступается, когда раздерётся она с братьями? И чуть что попросит она, всё сделает… Ежа вот принёс.

Вспомнив про ежа, Анна окончательно расстроилась и совсем не слушала, что ещё Илларион говорил. Хоть и любила она ученье, хоть и могла целые часы проводить за книжным чтением, однако ж сегодня было не до того. Никогда прежде не думала Ярославна о будущем.

Казалось, что навсегда останется такая жизнь — девичий терем над отцовским дворцом, шумные, многолюдные улицы Киева, рубленые дома с вышками на кровлях и петушками на оконных наличниках. А кого-кого только не увидишь, идя по улице, где все здороваются с ней, Анной, любимицей киевлян! И мужчины в белых рубахах в красными полосами на рукавах, и бойкие, смеющиеся женщины, у которых пышные, расшитые пёстрыми узорами полотняные рукава красных и синих сарафанов плещутся, словно крылья, а тяжёлые мониста из серебряных монет весело позванивают на груди, и степенные немецкие купцы в широких лисьих шапках… А удивительные люди в пёстрых одеждах с чалмами на головах — арабы и персы — или дикие кочевники в заячьих колпаках… Много разного люда на улицах богатого и знаменитого города!

И покинуть всё это! Ради какого-то неизвестного жениха, которому захочется к ней посвататься? Вот несчастье!

И в который раз пожалела Анна, что не родилась она мальчиком. Ведь сыновья княжеские, хоть и женятся на иноземных, а все дома остаются. Взять хоть отца, Ярослава. Женился на свейской княжне, отдал за неё город Альдейгабург, да и живёт с матушкой в Киеве…

Глубоко задумавшись, девочка безжалостно дёргала золотисто-рыжую, выбившуюся из косы, прядь.

— Ярославна! Ничего ты не слушаешь! — сердито прикрикнул Илларион.

— О женихах размышляет, — ехидно хихикнул Святослав.

Ну, ладно. Ужо покажет ему Анна женихов!

— Завтра не будем учиться. Занят я. А ко следующему разу спрошу про всё, что сегодня говорено! — строго вымолвил, поднявшись, Илларион и, не оглядываясь на вставших, как положено, учеников, быстро вышел.

Русальная неделя в ночь под Ивана Купалу кончается, когда 24 июня наступает.

Испокон веку на Руси, пока христианства не было, все люди в леса да к рекам шли Купалу встречать. Прыгали через костры для очищения, собирали травы всякие — особую целительную силу они в эту ночь имеют.

Незаметно уйдя под вечер с княжеского двора, Андрей пробирался к знакомой поляне. Коня оставил невдалеке, верхом не проехать было сквозь чащобу.

«Придёт ли? — тревожно думал он. — Не вздумает ли обмануть?»

— Ау! — послышалось издали. — Ау! Ты, что ли, идёшь, Андрей?

— Я, Предславушка, я! — радостно откликнулся мальчик.

В новой белой рубахе стояла у ручья Предслава. Тёмные её волосы покрывал пышный венок, а руки еле удерживали громадный пук цветущих трав.

— Здравствуй! — весело встретила она Андрея. — А я уж, видишь, сколь цветов и трав насобирала!

— И куда тебе столько? — удивился мальчик.

— Ничегошеньки-то ты не знаешь. Каждая травка свою силу имеет. Вот, гляди, цветок «Петров крест» — кому кажется, а иному нет. Трава премудрая. Если найдёшь нечаянно, то верхушку заломи, а её очерти, да на Иванов день и приходи за ней.

— Зачем заламывать?

— А затем, что, коли не заломишь, она перейдёт на иное место, а старое пусто оставит.

— Дивно ты говоришь, Предславушка. Может ли то быть?

— Может, Андрей, может. И не то ещё бывает. Трава «кликун» — так кличет гласом по зорям дважды: «Ух! Ух!». К себе человека не допускает и семя с себя долой скидает, не даёт человеку взять. Корень той травы, как человек, — глаза, руки, ноги. А силу она имеет.

— К чему же сила её?

— К чему хочешь, к тому и годна.

— Эта вот какая травка?

— Разрыв-трава то. От неё всякий узел развязывается.

— Ну, а другие все для чего?

— Каждая для своего дела. Трава «иван» растёт в стреку, на ней два цвета. Видишь — один синий, другой красный. Трава «хленовник» растёт подле рек кустиками, и дух от неё тяжёлый.

Смуглые руки быстро перебирали душистые растения. Андрей с любопытством смотрел на странную девочку.

— А папоротник в Иванову ночь цветёт огнём, и кто его найдет, поймёт язык всякого творения. И зверя, и птицы, и букашки малой…

— Откуда ж ты всё это знаешь?

— От дедушки…

— А дедушка твой кто?

Предслава помолчала, испытующе глядя на Андрея. Не след бы ей про то говорить, да ведь клялся он. И лицо у него ясное, чистое. Такие не предают…

— Волхв он, — тихо сказала девочка, — премудрый волхв…

— Волхв? — испуганно повторил Андрей. — Да разве есть ещё на Руси волхвы?

— Глупый ты, Андрей. Люди христианство твоё для виду лишь принимали, не по своей воле, а верят больше по-старому, как отцы и деды заповедали. Приходят молиться в рощи, в рожь, к священным деревам. И колдуют, и гадают, как в старину.

— А крещенье-то как же?

— А вот как дедушка про то сказывал. Владимир-князь приказал всем к Днепру креститься идти, а кто не придёт, тому казнь принять. Киевлян в реку, как стадо, загоняли. После же того, Великого Перуна к хвосту коня привязав, поволокли с горы в Днепр, а двенадцать приставленных мужей шли рядом и жезлами его тыкали. До самых порогов люди княжеские Перуна провожали, дубинками от берегов отгоняли. Волхвов же многих по княжему велению истребили, смерти предали.

Предслава замолчала, грустно глядя куда-то вдаль. Молчал и Андрей. Вспомнились ему Илларионовы слова: «Увы! Христианская паства ещё лишь малое стадо!» Жаловался учёный священник, что пустуют церкви. Говорил: «Если плясун или скоморох какой позовёт на игрища, на сборища языческие, то все туда радостно устремляются. Если же в церковь позовут, то мы позёвываем, чешемся, говорим, что дождливо аль холодно. На игрищах нет ни крыши, ни защиты от ветра, а в церкви и крыша есть, и воздух приятный, люди же идти туда не хотят, губят свои души».

Видно, права Предслава, что многие ещё лишь для виду, от страху перед князьями христианами зовутся. Веселее, что ли, со старыми-то богами? Церковь всё запрещает: и то грех, и этого нельзя…

— О чём задумался? — перебила его мысли девочка. — Гляди, я сейчас судьбу свою проведывать стану…

Предслава сняла с головы венок и, шепча какие-то непонятные слова, бросила его в ручеёк. Венок медленно поплыл, но зацепился за камень и завертелся на одном месте.

— Неладно! — испуганно прошептала Предслава.

— Что неладно-то?

— Обожди, не мешай…

Тяжёлый венок, постепенно намокая, погружался в воду. Скоро на поверхности остались только лёгкие, воздушные травки, вплетённые среди цветов. Они беспомощно трепетали, словно пытаясь за что-нибудь ухватиться, чтобы спастись. Потом скрылись и травки. А ручей всё так же весело бежал своей дорогой.

На глазах Предславы выступили крупные слёзы, но она продолжала неотрывно глядеть в воду, как будто надеясь ещё что-то увидеть…

— Худо мне будет… — вздохнула девочка. — Видно, водяной венок утащил…

— Полно, Предславушка. Не всякая примета сбывается. Да и есть ли там водяной-то?

— Что ты! Что ты! — испуганно оглядываясь, зашептала Предслава. — Как же не быть в воде водяному, а в лесу лешему?

• Предыдущая
• 3/25
• Следующая