Сесилия Агнес – странная история - Грипе Мария - Страница 36
- Предыдущая
- 36/48
- Следующая
В конце концов Нора нашла, что искала. Небольшую прямоугольную плиту серого камня на зеленом холмике.
СЕСИЛИЯ БЬЁРКМАН
1906 12/7 – 1923 14/9
ХЕДВИГ БЬЁРКМАН
1886 7/3 —
Увидев на камне имя Хедвиг, Нора вздрогнула. Но тотчас сообразила, что там указана только дата рождения. Хедвиг заранее решила, что похоронят ее именно здесь. Придет время – и останется лишь выбить дату смерти.
О похоронах Хульда рассказала немного. Из Стокгольма приехала Агнес, всплакнула и ближайшим поездом укатила обратно. Даже на поминки зайти после похорон не нашла времени. Еще были ученики из балетной школы. Но без учителя. Он пока не вернулся. Приехал гораздо позже, посадил кипарисы и доиграл до конца свою трагедийную роль.
Кипарисы на могиле не сохранились. Хедвиг их выкопала. Ни ей, ни Сесилии кипарисы не нравились.
Да, эта могила – часть истории Сесилии. Потому Нора и хотела ее увидеть. Здесь, в этом забытом месте, под присмотром кладбищенской администрации, история Сесилии завершилась. Могила была чистая, ухоженная.
Хотя, пожалуй, не вполне забытая!
В вазочке уже стоял яркий весенний букетик. Почти такой же, какой принесла сама Нора. Кто-то здесь побывал, причем совсем недавно. Цветы свежие, в каплях росы.
Интересно, кто же их принес?
Кладбищенский персонал вряд ли собирает весенние букеты и украшает ими могилы. Выходит, есть кто-то еще, кому небезразлична Сесилия. Но Хульда его не знает.
Нора принесла вазочки и поставила свой и Хульдин букеты по сторонам чужих цветов.
Потом она поспешила домой.
Дел-то по горло.
Завтра она съездит в Стокгольм, поговорит с бабушкой. Когда она позвонила спросить, можно ли их проведать, трубку снял дедушка. И в свою очередь поинтересовался, не хочет ли она поговорить и с ним тоже. Пошутил. Но она сказала, что дело важное и знает о нем прежде всего бабушка. Что за дело такое, интересно? – в голосе дедушки сквозило любопытство. Нет, по телефону не расскажешь. Так или иначе, они очень рады повидать Нору, пускай приезжает пораньше, тогда весь день будет в их распоряжении.
«Может, и для меня немножко времени выкроишь», – сказал дедушка.
Вообще-то Нора толком не представляла себе, что скажет бабушке. Надо все хорошенько продумать.
Войдя к себе в комнату, она заметила, что дверца платяного шкафа приоткрыта. Заходил, что ли, кто-то? Она закрыла шкаф и достала из ниши Сесилию. Не мешает поговорить друг с дружкой: может, тогда Нора уяснит себе, о чем спросить бабушку.
Она устроилась с куклой за письменным столом.
И тут заметила, что дверца шкафа опять открылась.
Вот те раз! Нора встала, закрыла шкаф. Но едва успела дойти до стола, как дверца опять открылась.
Оставить ее открытой Нора не могла – действует на нервы! – и в третий раз пошла закрывать. Увы, упрямая дверца сию же минуту снова отворилась, вот тут-то Нора и почувствовала там какую-то помеху. Будто внутри кто-то сопротивляется, не дает закрыть шкаф. Но этого не может быть. Она всем телом навалилась на дверцу и прижала ее, однако едва лишь отступила назад, как шкаф немедля открылся.
Что такое? Новые странности?
Впрочем, при ближайшем рассмотрении ничего странного не обнаружилось. Там действительно кое-что мешало. Коробка на полу шкафа. Нора нагнулась и задвинула ее поглубже, но свалила крышку – коробка была переполнена. Пришлось вытащить ее: надо уложить все как следует, тогда крышка слетать не будет.
Откуда она взялась, эта старая коробка, набитая лоскутками?
А-а, ну да, ее ведь тоже нашли здесь, на верхотуре, в заколоченном стенном шкафу, когда Андерс делал ремонт. Нора воздрузила коробку на письменный стол и, случайно бросив взгляд на Сесилию, заметила, что на лице у куклы, прислонившейся к стопке книг, читается напряженное ожидание. Когда Нора поставила коробку на стол, Сесилия словно подалась вперед, заглядывая внутрь и одной рукой на что-то указывая.
Нора принялась лихорадочно рыться в лоскутьях.
Желтая матерчатая роза. Удивительно! Где она ее раньше видела? Голубая шелковая лента. Ой! Просто не верится! Кусочек материи, из которой сшиты платье и шапочка Сесилии. И обрезки тех кружев, что у нее на рукавах и вокруг ворота.
Нора опустошала коробку, раскладывая содержимое на столе. Многое было ей незнакомо, но матерчатую розу и голубую шелковую ленту она видела – когда Сесилия танцевала по комнате. А иные лоскутки живо напомнили ей темное платье, которые было на Сесилии, когда она с зонтиком в руке вошла в сад.
На самом дне лежал пожелтевший конверт. Без надписи, незаклеенный. С замиранием сердца Нора заглянула внутрь. Карандашный рисунок, тщательно выполненный мужской портрет. И так и не отправленное письмо. Неведомо кому адресованное. Только все равно кажется, будто суешь нос в чужие секреты. Она уже хотела положить конверт на старое место, но, посмотрев на Сесилию, увидела на ее лице все то же напряженное ожидание. Кукла не запрещала ей читать письмо, скорее наоборот, просила об этом.
Нора вытащила из конверта рисунок, положила перед собой на стол, присмотрелась. «X. Б., 1922 г.» – стояло внизу. Значит, рисунок сделала Хедвиг.
Мужчине, изображенному на портрете, было лет сорок, может, чуть больше. Странно тревожное лицо, высокий крутой лоб, вьющиеся волосы, бакенбарды, маленькая эспаньолка. Нос довольно крупный, а вот рот незначительный, вялый, глаза большие, на редкость светлые. Чуть усталые и несчастные.
Нора догадывалась, кто это. Вероятно, танцовщик. Письмо наверняка даст точный ответ. Она развернула листок и прочитала:
«Любимый!
Уже девятнадцать дней прошло с тех пор, как ты уехал, и сколько их еще минует, пока ты вернешься из отпуска. Я много думала и писала тебе множество писем, но сразу же их рвала, потому что не знала, правда ли то, что я написала. Я не хочу, чтобы ты слышал от меня что-либо, кроме правды.
Моя жизнь действительно переменилась.
Нынче я весь день провела с малышкой Ингой, Хульда ходила к Вестинам гладить белье. Позднее, за ужином, я постоянно чувствовала на себе Хульдин взгляд. Она говорит, что вид у меня усталый и нездоровый, но ни о чем не подозревает, и я не хочу ее беспокоить. Вообще-то по мне ничего не заметно. И я этим горжусь. Незачем расползаться, бесформенно пухнуть, хотя ем я достаточно, чтобы не навредить ребенку.
Хульда так много для меня сделала. На этот раз я хочу сама найти выход. Но пока что ничего придумать не могу. Только чувствую себя совершенно одинокой, как была одинока всегда, во всех других обстоятельствах, и меня снова одолевают давние горькие воспоминания.
В этой горькой тоске мне хочется думать, что тоскую я по тебе. И в письмах я тоже писала, что тоскую по тебе (и очень скучаю). Потому я их и не отправила. Ведь знаю теперь, что это неправда.
Ах, неизбывное одиночество моей души, никто его не развеет! Даже ты. Теперь я понимаю. Мое одиночество происходит оттого, что с самого начала у меня отняли то, на что я имела полное право.
Твоя долгая отлучка, которой я так страшилась, поскольку она лишала меня возможности провести с тобой два важных месяца, – твоя отлучка оказалась полезной, так как убедила меня в том, во что я иначе никогда бы не пожелала поверить.
Моя печаль, моя тоска не имеют к тебе отношения. Последние несколько дней я почти совсем о тебе не думала, ну, разве только когда пыталась найти способ сказать тебе об этом.
О, правда – штука опасная! Не знаю, кто страдает больше – я, вынужденная сейчас написать, что в моем сердце уже нет чувства к тебе, или ты, которому придется прочитать эти строки. Я знаю только, что должна произнести эти слова, сколь они ни жестоки.
Заплакать бы, но я не могу.
Пишу и чувствую у себя на ногах голову Геро. Тепло, защищенность. Я помню, как Геро впервые появился у тебя, помню, как ты радовался, какой заботой и вниманием окружал его. Но лишь на первых порах, потом ты потерял интерес, и заботиться о нем стала я. Геро загрустил. А я все думала тогда, какой ты на самом деле. Со мной ты так не обращался, нет-нет, со мной ты всегда был нежен и ласков, грех жаловаться.
Но при мысли о ребенке, который скоро родится, о твоем ребенке, я сразу вспоминаю, что ты его не хотел.
Часто ли ты думаешь об этом ребенке сейчас, в отпуске? – спрашиваю я себя. И отвечаю: никогда. В письмах ты справляешься о моем здоровье, но о ребенке не вспоминаешь.
Поэтому ребенок будет моим, и я никогда его не брошу, как в детстве бросили меня. Я намерена посвятить ему свою жизнь, и все во мне ликует при мысли, что наконец-то в моих объятиях окажется крохотное существо, которое нуждается во мне точно так же, как я в нем.
Впервые в жизни рядом со мной будет человек безусловно равноправный и близкий. Вот почему я все сделаю, чтобы ребенок тоже это почувствовал. Тогда мне кажется, я и сама избавлюсь от вечного ощущения одиночества.
Да, мы будем очень счастливы вдвоем, я и мой ребенок.
С этим письмом посылаю тебе рисунок Хедвиг, твой портрет, сделанный прошлой весной. Ты хотел его иметь. Но я тогда не могла с ним расстаться. А сейчас отдам с удовольствием. Теперь рисунок твой!
Хедвиг знала тебя лучше, чем я. Глядя на портрет, я хорошо это понимаю. Он невероятно похож, но я больше не узнаю тебя. Может, потому, что сама не та, что прежде.
И ты, и твой розовый сад, и балет…
Все это был сон, мечта… Но мне кажется, я больше не могу мечтать. Ах, стать бы совсем маленьким ребенком и слушать сказки…»
- Предыдущая
- 36/48
- Следующая
