Дорога на Стрельну - Аль Даниил - Страница 13

• Предыдущая
• 13/57
• Следующая

Рывок обратно — скорость снимается, остаётся инерция. Лёгкий поворот другой, маленькой ручкой из светло-жёлтой меди. Она напоминает гаечный ключ. Это тормоз. Шипение. Остановка. Сколько раз наблюдал я это, стоя за плечом вожатого…

Надо попробовать. Я поставил чемодан на заднюю площадку моторного вагона и поднялся на неё сам. В трамвае знакомо пахло трамваем. Этот особенный запах я знал с детства. В отличие от автобусов, пропитанных резким запахом бензина, в трамваях уютно пахнет смешанным запахом нагретого дерева, резины и машинной смазки. Я дотянулся до верёвки, идущей поверху вдоль вагона, и дёрнул за неё. На передней площадке молоточек клюнул в медную чашечку под потолком. Раздался звонок. Дёргаю ещё два раза: «можно ехать!». Я прошёл на переднюю площадку. Ручки на контроллере не было. Жаль. Очень даже обидно. Впрочем, тока в проводах все равно нет, они перебиты во многих местах осколками.

Через переднее стекло вижу Андрея. Он остановился возле кустов, выросших пучком между кюветом и рельсами. Я понял, что привлекло его внимание. Оказывается, мы догнали группу Сечкина.

За кустом раньше была трамвайная остановка. Кювет здесь прерывался, и возле дороги образовалась большая полянка, ближе к рельсам утоптанная, а подальше от них — зелёная. Некоторые из женщин расположились здесь на привал. Они лежали в разных позах. Одни на спине, другие, собравшись в комок, на боку. Кое-кто развалился даже на теплом асфальте, благо по дороге никто не ездит. Разглядел я и Сечкина. Он отдыхал, раскинув по траве руки и ноги, но не расставался с винтовкой. Она лежала у него на груди, будто перечёркивая его косой чертой.

Я представил себе, как рассвирепел Андрей, наткнувшись на этот беспечный бивак. И в самом деле, нашли место, где дрыхнуть! Надо их вспугнуть, живо вскочат! Нащупав педаль звонка, я что есть силы стал колотить по ней ногой. Шведов повернулся и злобно погрозил мне кулаком. Я тоже рассердился, Пошутить уж нельзя. Что я, в конце концов, пятиклассник, а он мой классный руководитель?!

Я ещё раз, и ещё, и ещё ударил по педали. Андрей больше не оборачивался. Понял, наверное, что пересолил… Странно только, что никто из лежавших на земле тоже не пошевелился… Развалились тут, точно мёртвые… Точно мёртвые?.. Мёртвые. Точно! Но как это может быть?! Ведь совсем недавно они все были живыми!.. Кричали, суетились, бежали, мучились от страха за своих детей… Убили их… Я съехал с сиденья, упёрся растопыренными пальцами в нагретое солнцем стекло. Как же так? Как это могло случиться? Ведь это женщины. Все в ярких платьях. Видно ведь, что это женщины… Мирные, безоружные… Я с трудом вытащил себя из вагона. Мне казалось, что за его стёклами и тонкими стенками ещё можно отсидеться от правды случившегося, ещё можно в чем-то сомневаться, в чем-то себя разубеждать…

Медленно, с фуражкой в руке, доплёлся я по кювету до кустов. Вблизи убитые не походили на живых. Побелевшие лица, набухшие от крови, будто вымоченные в вине, блузки, платья, чулки. Странные извитые тела… Многих женщин я узнаю — приметил на развилке. Та, что лежит теперь на спине поперёк шоссе, кричала лейтенанту, что он Аника-воин, привык воевать по тылам. Другую узнаю по бидону, который лежит возле неё на дороге: она все потрясала этим бидоном перед лейтенантом, втолковывая ему, что её дети не кормлены и ждут молока. Женщина лежит на боку спиной к Стрельне. Ветер шевелит её волосы. Возле живота на асфальте лужица — кровь и молоко. Лицом в кустарник упала полная пожилая женщина, на ней шёлковое платье в чёрную с белым полоску. Я сразу обратил на неё внимание там, на развилке. Такое же надето сегодня на маме… Дальше других от меня женщина в цветастом крепдешиновом платье. Она лежит на животе, вытянув вперёд руку и подогнув колено. До последнего вздоха ползла она туда, вперёд, к своему Ваську… Пожалуй, только Сечкин и моя старушка даже вблизи похожи на спящих. Лицо Сечкина спокойно, вот-вот поднимется его грудь и, чего доброго, донесётся храп… Бабуся лежит на боку, в стороне от него. Руки у неё под головой, ноги чуть подогнуты. Умаялась и прилегла на травку…

— Как же это, Андрей? Как же это все случилось?

— Очень просто.

— Очень просто?!

— Наблюдатель их давно, конечно, приметил. Обождал, когда вступят в квадрат, пристрелянный по ориентирам, ну и накрыл. Подлец! Скотина! Видел ведь, что гражданские!

Я посчитал трупы. Их было восемь.

— Андрей, а где же остальные женщины? И бойца того, второго, здесь не видно.

— Ушли. И раненых с собой взяли. Отошли, наверно, от дороги вправо или влево. Идут теперь, думать надо, осторожно… Ты мне, Саня, вот что скажи, — спросил вдруг Шведов, — не раздумал идти дальше?

— Нет.

— Тогда так: из-за кустов не высовывайся — площадку он просматривает, — а я сейчас.

Шведов снял с себя ремень, а висевшие на нем гранаты, подсумки и пустую кобуру сложил на дно кювета. Перекинув винтовку через плечо, он осторожно, по-пластунски, выполз на площадку и тихо двинулся к Сечкину. Подцепив труп ремнём за ноги, пополз обратно. Мертвец ехал на спине медленно, точно упирался. Его ранец сдвинулся под шею, от этого голова приподнялась. Из-под каски в мою сторону смотрели слепые глаза. Я пополз навстречу Шведову. Вместе мы быстро втащили Сечкина в кювет, за кусты. Андрей вынул из его рук винтовку.

— Тульская, десятизарядная, — сказал он, похлопав ладонью тёмное ложе. — Ничего винтовочка. Только земли и песка не любит, отказать может, если затвор загрязнится… Держи, владей. А чемодан пора оставить. Что надо — переложи из него в ранец Сечкина.

Я понимал, что Андрей говорит дело. Тащиться с чемоданом тяжело и неудобно. Но при мысли, что я надену на плечи ранец убитого, стало не по себе.

— Не нужен мне ранец, Андрей. Брошу чемодан, и все. Не нужно мне ничего.

— Лучше брось антимонии разводить, — рассердился Шведов. — Не до того. Если лишнее тащишь, брось, а нужное возьми. — Он протянул мне каску Сечкина. — Надевай!

Я снял фуражку и сунул её в карман тужурки. Кожаный подшлемник каски был ещё сырым от пота. Я положил каску вверх дном на землю.

— Пусть хоть подсохнет на солнышке.

Ранец Сечкина был почти пуст. Пара стираных, аккуратно сложенных портянок, полбуханки хлеба, четыре пачки махорки и увесистый мешочек с патронами — вот и вся поклажа. Все это Андрей велел взять с собой. Я раскрыл свой чемодан и стал перекладывать в ранец наиболее нужные вещи: мыло, полотенце, бутылочку одеколона, пару белья, пачку сахара… И тут я увидел в чемодане градусник. Я не заметил, когда мама успела сунуть его в чемодан. Какой позор: я иду на фронт с градусником! Я хотел потихоньку от Андрея, пока он возился с медальоном и документами Сечкина, запихнуть градусник на дно, под джемпер, но не успел.

— Заботливая у тебя мамаша.

— Да уж, — смущённо согласился я. — Глупость какая! Будто в детский сад меня собирала.

Я взял градусник и замахнулся, чтобы зашвырнуть его подальше в траву. Но Андрей меня остановил.

— Зачем бросать? Места ведь он не занимает.

— Да на кой он мне?

— На память возьми.

Я положил градусник рядом с зубной щёткой. Шведов помог мне надеть и застегнуть ранец. Поверх тужурки я затянул ремень Сечкина, на котором были подсумки с патронами. Я надел каску и взял в руки винтовку.

— Вот теперь совсем другое дело, — сказал Андрей. — Орёл!

Сам я себя орлом не ощущал прежде всего потому, что амуниция и оружие, которыми я разжился, не были боевыми трофеями. Я, конечно, понимал, что Сечкину ничего этого больше не нужно. Ему уже не стрелять из этой винтовки, и я обязан её взять. Тем не менее мне казалось, что мы как-то обездолили Сечкина, оставляя его без каски, без оружия, без махорки и хлеба.

— Надо бы похоронить Сечкина, Андрей.

— Всех бы надо… Но нельзя нам задерживаться здесь. Немец, того и гляди, выйдет нам наперерез, не успеем проскочить. Документы Сечкина я забрал, сдадим в штабе. В карман ему записочку вложим. Наши ещё будут здесь — похоронят. Пиши.

• Предыдущая
• 13/57
• Следующая