Пять четвертинок апельсина - Харрис Джоанн - Страница 26

• Предыдущая
• 26/67
• Следующая

Я ошарашенно смотрела на брата.

— Да где тебе понять! — Я видела, что окрысился он не на мое невежество, а на свое собственное. — Там у них те же самые дела, дура! — кричал он. — Они подбирают тут всякое барахло, чтоб домой отсылать. Разузнают, кто тут чем живет, ну и требуют плату за свое молчание. Помнишь, что он сказал про мадам Пети: «настоящий черный рынок», «на все вкусы». Думаешь, ее бы просто так отпустили, если б он хоть кому-то о ней рассказал? — Дыхание у Кассиса зашлось, как будто он вот-вот расхохочется. — Как же! Ты слыхала, как они в Париже с евреями расправляются? Ты про лагеря смерти слыхала?

Я растерянно повела плечами. Ну да, я про это слыхала. Но ведь в Ле-Лавёз все казалось совсем не так. Конечно же, слухи до нас доходили. Но в моем мозгу они почему-то связывались с лучом смерти из «Войны миров». Представление о Гитлере путалось в моей голове с фильмами Чарли Чаплина, с киношными журналами Ренетт, реальность мешалась с вымыслом, слухами, придумками, ежедневные новости сливались с бесконечной историей звездных сражений за пределами далекой планеты Марс и ночными полетами через Рейн, вооруженными бандитами и расстрельной командой, немецкими подлодками и «Наутилусом», который в 20 000 лье под водой.

— Шантаж? — спросила я тупо.

— Сделка, — уточнил Кассис резко. — Думаешь, честно, когда у одних есть шоколад, кофе, хорошие ботинки, журналы, книги, а у других этого нет? Как ты считаешь, должны они платить за излишки? Поделиться хотя бы самую малость? Ну а ханжи, как мсье Тубо, вруны? Разве они тоже не должны платить? Что им стоит раскошелиться? И ничего им за это не будет.

Похоже, он повторял слова Томаса. И потому не прислушаться я не могла. Я неуверенно кивнула. По-моему, это Кассиса успокоило.

— Это же вовсе не воровство, — продолжал он настойчиво. — То, что на черном рынке, оно всем принадлежит. Я просто слежу, чтобы нам досталось по справедливости.

— Как Робин Гуд?

— Вроде того.

Я снова кивнула. Послушать его, так выходит все честно и правильно.

Удовлетворившись, я пошла извлекать свою удочку из ежевичных зарослей, теша себя мыслью, что в конце-то концов я ее заработала.

Прошло, наверно, месяцев пять, как умер Кассис, — года через три после той истории с Мамусей Фрамбуаз, — и Янник с Лорой снова заявились в Ле-Лавёз. Было лето, и моя дочь Писташ гостила у меня с двумя своими детьми, Прюн[51] и Рикотом,[52] и мы жили счастливо. Детишки быстро подрастали, прелестные, как и их мать: Прюн — курчавая, с глазками-шоколадками, Рикот — рослый мальчик, щечки как персики. И так бурлили они смехом и проказами, что, глядя на них, меня неудержимо, до боли в сердце, тянуло в молодость. Клянусь, когда они приезжали, лет сорок у меня как рукой сбрасывало. В то лето я учила их ловить рыбу, ставить закидушки с наживкой, готовить сласти из жженого сахара и варить варенье из зеленого инжира. С Рикотом мы вместе читали «Робинзона Крузо» и «20 ООО лье под водой», а Прюн я вдохновенно врала про то, какую необыкновенную рыбу вылавливала, и рассказывала леденящие душу истории про коварные козни Матерой.

— Рассказывали, будто если ее поймаешь, а потом отпустишь, она исполнит твое заветное желание, но стоит ее увидеть, хотя бы краешком глаза, и при этом не поймать — тебя ждет что-то ужасное.

Прюн заглянула мне в глаза своими бархатными глазками, уютно пристроив во рту большой палец. — Ужасное? Что? — прошептала она с замиранием. Понизив голос, я произнесла зловещим шепотом:

— Смерть, золотко мое. Пусть не твоя. Того, кого ты очень любишь. Ну, или еще хуже того. Но все равно, даже если тебе удастся уцелеть, проклятие Матерой будет преследовать тебя до самой могилы.

Писташ метнула на меня осуждающий взгляд.

— Не понимаю, мама, зачем ты рассказываешь ей такие истории, — с упреком сказала дочь. — Хочешь, чтоб ей кошмары снились и чтоб она описалась в кроватке?

— Я не писаюсь в кроватке! — запротестовала Прюн. Она жадно уставилась на меня, теребя за руку: — Бабуля, а ты видала Матерую? Видала? Скажи, видала?

Тут я похолодела, жалея, что затеяла этот рассказ. Писташ, резко взглянув, потянулась снять Прюн у меня с коленей.

— Хватит, не приставай к бабушке, Прюнетт. Уже спать пора, а ты еще и зубки не почистила, и…

— Ну, бабулечка, скажи? Ты ее видела?

Я прижала к себе внучку, и внутренняя дрожь слегка утихла:

— Знаешь, золотко, я охотилась за ней целое лето. Как только не пыталась ее поймать, и сетями, и на леску, и плетеной ловушкой, и приманивала. Каждый день устанавливала, проверяла дважды в день, иногда и чаще.

Прюн серьезно смотрела на меня:

— Наверно, тебе очень хотелось, чтоб она исполнила твое желание, да?

Я кивнула:

— Наверное.

— И ты поймала ее?

Глазки у нее горели. От нее пахло печеньем и свежескошенной травой, восхитительно теплым, нежным ароматом детства. Старикам нужно, знаете ли, чтоб молодое было рядом, лучше вспоминается.

— Поймала, — с улыбкой сказала я.

Широко раскрытые глазки в нетерпении впились в меня. Почти шепотом Прюн спросила:

— И что ты ей загадала?

— Ничего не загадала, золотко, — тихо ответила я.

— Так она не поймалась? Я покачала головой:

— Да нет. Я правда поймала ее.

Теперь и Писташ смотрела на меня, лицо ее было в тени. Прислонив пухлые ладошки к моим щекам, Прюн нетерпеливо спросила:

— И что?

Мгновение я смотрела на нее. Потом сказала:

— Я не бросила ее в воду. Все-таки я поймала ее, но я ее не отпустила.

Хотя ведь все было не совсем так, сказала я себе. Это не вполне правда. И я поцеловала внучку, пообещав, что доскажу эту историю после и что сама не знаю почему надумала морочить ей старыми рыбачьими бреднями голову на ночь. И несмотря на протесты Прюн, мы, уговорами и болтовней, уломали ее наконец отправиться спать. В эту ночь долго еще, когда в доме уже все спали, я не могла уснуть. Обычно заснуть мне ничего не стоило, но на этот раз многие часы я не могла найти себе покоя, и даже во сне мне явилась Матерая в глубинах темных вод, и я все тянула, тянула, тянула ее кверху, и будто ни я, ни она ни за что не хотели сдаваться.

В общем, вскоре после этого и появились Янник с Лорой. Началось с ресторана, скромно так пришли, как обычные посетители. Взяли brochet angevin и tourteau fromage.[53] Я потихоньку посматривала за ними с моего кухонного поста, но они вели себя тихо, скандалов не устраивали. Переговаривались между собой вполголоса, не запрашивали ничего этакого из винного погреба и на сей раз «мамусей» меня не называли. Лора обворожительно улыбалась, Янник был ласков. Оба были крайне любезны и всем крайне довольны. Мне даже было приятно отметить, что теперь они уже не обнимались и не целовались при всех, и я даже снизошла немного поболтать с ними за кофе с птифуром.

Лора постарела за эти три года. Похудела — возможно, в дань моде, что ей совсем не шло, — ее волосы медного цвета были коротко острижены и прилизаны на голове, как шлем. И какая-то она стала нервная, то и дело чешет себе живот, как будто у нее там болит. Янник на первый взгляд почти не изменился.

Бодрым голосом сказал, что с рестораном у них все в порядке. Полно денег скопили. Весной собираются слетать на Багамы, уже столько лет не отдыхали вместе. О Кассисе говорили уважительно и, как мне показалось, с искренним чувством утраты.

Мне уж показалось, что я была к ним несправедлива.

Я ошиблась.

Через пару дней они пожаловали ко мне на ферму, как раз когда Писташ собиралась укладывать детей спать. Принесли всем нам подарки — конфеты для Прюн и Рикота, цветы для Писташ. Дочь смотрела на них с натянуто-любезной улыбкой, так, по моим наблюдениям, у нее выражалась антипатия, но те наверняка углядели в этом выражении некоторую придурковатость. Лора с назойливым любопытством, показавшимся мне отвратительным, рассматривала детей; она то и дело стреляла глазами в сторону Прюн, игравшей на полу сосновыми шишками. Янник расположился в кресле у камина. Я чувствовала себя скованно в присутствии Писташ, молча сидевшей рядом, и надеялась, что незваные гости скоро откланяются. Однако они явно не собирались уходить.

• Предыдущая
• 26/67
• Следующая