Роман и повести - Баруздин Сергей Алексеевич - Страница 41

• Предыдущая
• 41/80
• Следующая

И верно, глупо. Или мне было просто не по себе от этой зловещей тишины и неизвестности?

Саша словно угадал мои мысли:

— Тебе не страшно?

— А тебе?

— Чуть-чуть.

— Не знаю, — ответил я.

А комвзвода молчал, так и не ответив на мой вопрос.

Наконец произнес:

— Не знаю, не знаю…

Мы еще не видели ни одного немца, но справа, и слева, и впереди раздались возгласы:

— Хенде хох!

— Стой, сволочь! — закричал Соколов и свалил кого-то наземь.

Мы подбежали к нему — перед ним не один, а трое немцев, двое стояли с поднятыми руками, третий валялся в ногах. Он пытался выстрелить. Лейтенант ногой вышиб у него автомат.

Теперь за деревьями ясно видны немцы. Одни выходили сами на наши крики, другие сопротивлялись, третьи, раненные, стонали. В темноте мы то тут, то там натыкались на тела убитых. Их не успели похоронить, и они лежали рядом с живыми. Где-то недалеко раздавались автоматные очереди, крики на русском и немецком языках, брань.

Часть пленных наши ребята уводили сразу. Других, которые не сопротивлялись, собирали в группы.

Володя собрал, кажется, человек двадцать.

— Веди, Протопопов! — приказал комвзвода. — И этих прихвати! Справишься?

— Справлюсь! — бодро выкрикнул Володя.

Мы двигались дальше.

На поляне стояло несколько бронетранспортеров и самоходка. Один из транспортеров повернул в нашу сторону дуло пулемета.

Поляна была уже окружена. Здесь сошлись почти все наши — два командира взвода, сержант и комбат Буньков.

— Ложись! Гранаты! — приказал комбат.

В бронетранспортер полетело несколько гранат одновременно. Одна упала рядом, другая взорвалась в воздухе, но все равно машина вспыхнула. Кто-то попал в цель — в бензобак.

И опять на поляне тишина.

— Убит, — произнес лейтенант Соколов. Он уже успел заглянуть в горящую машину.

Навстречу нам вели немцев незнакомые мне солдаты и офицеры. Двое волокли под руки раненого, кажется, старшину.

— Дальше, дальше, их там полно! — бросили они на ходу.

Лес гудел, как развороченный муравейник. То там, то здесь мелькал свет карманных фонариков. У нас фонариков не было, только у офицеров. Но Буньков и Соколов рядом. Нам видно.

Раздалось несколько взрывов, и мы опять залегли.

— Фаустпатроны! — крикнул Буньков.

Взрыв. Еще! Мы пока лежали, прижавшись к земле и к стволам деревьев. Лежать неудобно и холодно. Под нами слякоть: шинели, штаны, обмотки намокли моментально. В лесу холодно и сыро. Но что это?

За моей спиной голос Соколова:

— Комбат! Максим!

Я обернулся. Буньков сидел на корточках и неестественно раскачивался. Я не видел его лица, только — раскачивающуюся фигуру.

Соколов рядом с ним:

— Что с тобой? Что?

— Молчи, молчи, — шептал Буньков. Его лицо, освещенное фонариком Соколова, кривилось от боли. Он кусал губы и опять шептал: — Молчи, Миша… Молчи!

— Сюда! — позвал Соколов, хотя мы и так уже были рядом. — Берите! Вместе!

С трудом мы перевернули комбата, положили его на шинель Соколова, а он все шептал:

— Молчи… Молчи…

Тело его все в крови, и руки, и лицо. В темноте немыслимо понять, куда он ранен.

Соколов оставил за себя старшего сержанта — помкомвзвода, и мы втроем понесли Бунькова обратно в деревню.

На минуту комбат будто забылся, и мы невольно прислушались: дышит ли он? Мы сами старались не дышать и теперь слышали прерывистое дыхание старшего лейтенанта. Он словно желал помочь нам — открыл глаза и попытался улыбнуться.

Потом увидел Соколова и забормотал:

— Если что, батарея твоя, Миша… Я предупреждал заранее майора. Твоя, слышишь…

— Слышу, но не говори чепухи! — отмахнулся Соколов, еле переводя дух.

Когда мы наконец вошли в деревню, вся улица ее была забита пленными. А за нами из леса появлялись все новые и новые группы.

Теперь мы несли комбата вдвоем: Соколов и я. Саша, по приказанию комвзвода, побежал искать санинструктора.

Возле первого дома мы опустили Бунькова на крыльцо. Он по-прежнему прерывисто дышал и стискивал зубы.

— Лишь бы не в легкие, — сказал Соколов. — Куда же они запропастились?

Мимо пробежала девушка в шинели, Соколов увидел ее раньше и окликнул:

— Вы не врач?

— Нет, но у меня есть пакет. Давайте перевяжем, — предложила девушка.

— Наташа!

Она тоже узнала меня не сразу:

— Ты здесь?

Мы склонились над комбатом. Наташа разорвала ему гимнастерку и рубаху:

— Помогите.

Буньков стонал: мы приподняли его, чтобы удобнее было сделать перевязку.

— Ничего, ничего, сейчас. — Она ловко распечатала пакет и стала бинтовать грудь комбата. Теперь была ясно видна рана — осколок задел справа грудь и выскочил в бок.

— Это не страшно, — говорила Наташа. — Только надо немедленно в госпиталь. Правда, я не медик — может, что не так делаю… А вы тоже ранены? — Она заметила повязку на голове Соколова.

— Давно, все прошло, — сказал лейтенант.

Вскоре появился Саша с мужчиной-санинструктором и носилками.

А из лесу все выходили и выходили пленные. Солдаты и офицеры. Мальчишки и старики. Именно мальчишки и старики чаще всего: в последнее время немцы призвали в армию подчистую всех, кто мог держать оружие.

— А я живу здесь, — сказала Наташа и показала на дом, возле которого мы укладывали Бунькова на носилки.

Мы встретились, но только под утро. В маленьком с высокой черепичной крышей домике, похожем больше на немецкий, чем на польский. Здесь остановились Наташа и ее подруги по политотделу и штабу. Сначала говорили все вместе (ночь была слишком бурной), но вскоре девушки скисли:

— Мы пойдем…

Всем хотелось спать. Отбой объявили пока лишь до десяти утра, а часы показывали уже четверть шестого.

Я бы тоже встал, но Наташа остановила меня:

— Подожди! Ведь мы не виделись вечность…

Она заперла двери — входную и на кухне.

— Зачем? — удивился я.

— Да так… Мало ли…

Мы сидели с ней на кухне — чистой, блестящей, с кафелем и белыми шкафчиками, на которых аккуратно, по ранжиру стояли коробки с немецкими надписями: «крупа», «рис», «мука», «чай», «соль», «перец», «сахар», «корица»…

Она принесла в термосе кипяток. Мы пили его из чужих чашек, так и не заваренный: в эту пору первых недель пребывания не на своей земле все осторожничали. Нас не раз предупреждали, что, отступая, враг отравляет продукты и пользоваться ими не стоит.

— Хочется согреться, — сказала она.

Мне тоже хотелось согреться. Утро было холодным, со снежком, да и ночь не из легких.

И все же мне больше хотелось другого: спросить ее о письме. Я все же послал ей после Нового года письмо…

Я думал о письме и смотрел в ее глаза, чтобы угадать, получила ли она его, а спросил совсем о другом:

— Скажи, а что это за хозяин был у вас в Кракове и еще работник у него Иван? Я заходил к ним, искал тебя…

— О, это целая история! — сказала она. — Хорошо хоть, что мы ненадолго задержались у него. Противно было. У него сын — летчик, воюет в немецкой авиации. Поэтому ему дали Ивана, какого-то парня из-под Киева. Мы спрашивали его: «Почему же вам дали работника?» А он: «Я отдал сына в немецкую армию — значит, мне положено по всем законам иметь работника. Но учтите, что мой сын против русских не воевал. Он находится на английском фронте». А парень этот, Иван, совсем забитый. Мы ему и так и сяк объясняли, что домой ему надо возвращаться, на Украину, а он таращит глаза на хозяина и молчит. Мы опять хозяину: «Почему же вы сами ничего не делаете, а все делает Иван?» А он нам в ответ: «А Иван не устает. И потом, я уже сказал вам, что у меня сын в армии и мне по закону положен работник…» Вот какие дела…

Она, кажется, немного согрелась. В доме было прохладно, но кипяток сделал свое дело. Я тоже согрелся и почти погрузился в приятную полудрему. Мы оба молчали. Казалось, нет ничего лучше, чем сидеть вот так, молча, накинув шинели, и смотреть, смотреть, смотреть…

• Предыдущая
• 41/80
• Следующая