Покорители студеных морей (с иллюстрациями) - Бадигин Константин Сергеевич - Страница 8

• Предыдущая
• 8/14
• Следующая

Архиепископ Великого Новгорода был в полном облачении. Белоснежный клобук украшал голову старика. По правую и по левую руку владыки толпились люди: по правую – черное и белое духовенствоnote 22 а по левую – степенные посадник и тысяцкий и десятка два старых правителей в золотых кушаках.

На другом конце комнаты, вместе с Амосовым, стояли купцы, ремесленники и разные житые люди. Через всю гридню лежала бархатная зеленая дорожка.

Все стояли, один владыка сидел на своем белом стуле. Старый посадник Кузьма Овинов читал грамоту за двумя свинцовыми печатями. Окончив чтение, Овинов сказал:

– Как скажешь, владыка?

– Наказать вятичей строго, – сказал Евфимий, – пусть почитают старших. И другим неповадно будет.

Из толпы старейшин с золотыми поясами вышел боярин Роман Игнатьев и громко сказал:

– Пльсковичи потоптали старину нашу. В прошлую пятницу у вечевой башни сожгли на костре четырнадцать женок за ведьмовство, а вина их в том, что травы на потребу людей собирали, сушили и продавали. От недугов травы те. Как скажешь, владыка?

Евфимий не сразу ответил.

– Феодор, – после раздумья позвал он казначея, – пошли в Пльсков человека про то сыскать, за что женок пожгли. Пусть посадник отпишет.

– Я пять дней жду, владыка! – раздался вдруг голос рядом с Амосовым.

Труфан Федорович обернулся. Плотный, высокий человек, по обличью мореход, выступил вперед:

– Выслушай, владыка!

– Говори.

– Я двинянин, – начал мореход. – В Холмогорах подельnote 23 у меня, лодьи да кочиnote 24 заморские строю и промысел на морского зверя держу. Одна из лодей моих, с кормщиком Тимофеем Лысуном, пять годов дома не была; думал – сгибла… А в прошлом годе вернулись мореходы.

– Не дивно то… – начал было говорить стоявший подле владыки боярин.

– Постой! – сделав рукой жест, словно отстраняя боярина, перебил двинянин.

Он сделал еще шаг вперед и вынул из-за пазухи свиток пергамента:

– То не дивно, что лодьи пять годов дома не было, а дивно вот что… – И двинянин развернул пергамент.

– Ближе подь! – позвал владыка.

Двинянин шагнул еще. Теперь он держал свиток перед самыми глазами Евфимия.

– Вот здесь, – громко сказал мореход, – Матица земля, здесь река Обь, а тут человеки мангазеи живут. И зимой и летом море торосьем великим наполнено, но, ежели знаючи, тут вот рынчаройnote 25, – он пальцем повел вдоль жирной черты, изображавшей берег, – можно в меженное времяnote 26 лодьей али кочем плыть. Тут река великая, возле нее кости моржовой не счесть. Дале еще река есть, и везде моржовой кости много…

Двинянин взглянул в глаза владыке:

– Тимофей Лысун здесь впервой зимовал, кости моржовой собрал и в десять лодей не укласть. В другое лето он на восхсд солнечный той рынчарой сплыл.

– А ежели кормщик Лысун моржовой кости набрал столь, что лодье не вместить, зачем он дальше поплыл, почему домой не вернулся? – любопытно спросил Евфимий.

– Незнаемое, знать, потянуло. Да разве мореход, коли дорогу морскую в неведомые края увидел, повернет в обрат? Что ты, владыка! – удивился двинянин.

Евфимий улыбнулся.

– Ну, далее сказывай! – Видно было, что ему понравился ответ промышленника.

– Еще одно лето шел лодьей Лысун берегом, еще много малых рек и пять великих видел. А лесу стоячего нигде нет, не растет там лес. В местах этих, – двинянин вел пальцем по карте, – ежели ветры горные дуют, торосья далеко в море уносит. Везде морского зверя видимо-невидимо и заморской кости не счесть. Тут второй год зимовал Лысун. – Он показал на карту. – Следы многих людей здесь встречены, и людей Лысун видел – однако, мирные люди и наших не тронули… На третье лето Лысун снова на восход плыл. И здесь вот, – двинянин повысил голос, – кормщик в теплое море-океан вышел. А напротив этой земли другая великая земля лежит, и леса там растут всякие, словно здесь у Великого Новгорода. И реки большие есть, и наша рыба в реках живет.

Бояре и духовенство окружили промышленника, подошел и Амосов. Все с любопытством разглядывали морской чертеж.

– Кто чертеж писал? – не удержался Труфан Федорович,

– Лысун-кормщик, – ответил двинянин, – обучен сему художеству.

– Много ли людей сгибло? – спросил Евфимий, думая о чем-то.

– Один, на той земле похоронен. Носошникnote 27 Степан Гвоздь. Наши там часовенку поставили, избенку, да тыном всё обнесли.

Владыка выпрямился и строго оглядел собравшихся. Потом поднял глаза на расписной потолок гридни.

– Слава тебе, господи! – торжественно сказал он. – Благословил ты народ русский новыми землями, реками и морями. Покорил ты те земли вере христианской, языку русскому, а власти новгородской… Артемий Дмитриевич, – обратился владыка к посаднику, – надо клич кликнуть: сто семей новгородских охочих в те земли звать… Построй десять лодей больших заморских для божьего дела, – обратился он к двинянину. – Из десятины нашей епископ в Холмогорах тебе воздаст. Грамоту у отца Феодора возьми. А я хлеб, рыбу соленую и другое, что надобно, из своих запасов дам.

Все молча поклонились, соглашаясь с Евфимием.

– А охочие люди найдутся: не сладко новгородцам сим годом, голодно. Уж сколько народа в полуночные страны ушло…

Послышался шум в дверях. Какой-то человек в мокрой, разорванной одежде, с кровавыми отметинами на лице протолкался вперед и упал на колени перед Евфимием:

– Владыка, защити нас от хлопей наших. Суда твоего прошу!

– Встань! – ответил новгородский владыка. – Поведай, на кого суда просишь?

Человек поднялся с колен, оставив на полу лужу грязной воды.

– Степашка-кожевник, – начал он, всхлипывая, – наймит мой, схватил меня, господаря своего, и на вече поволок. На вече вопить стал на меня облыжно. Народ черный, худые вечные мужичонкиnote 28 меня казнить порешили да, окромя того, били, кости намяли, а баба… та все в морду норовила, видишь, всего оцарапала… – Боярин громко заревел.

На него зашумели:

– Перестань орать, дело сказывай!

– На мост Великий привели да с моста в Волхов, – плаксиво говорил боярин. – И вовсе было тонуть стал, да рыбак Личков, сын с Людинова конца, спас – на свой челн из воды вынул… Теперь вот в чужой одеже скрываюсь.

– Поведай нам, боярин, – участливо обратился к пострадавшему владыка, – на вече Степанько что на тебя кричал?

– Облыжно кричал… – начал было боярин.

– Да ты говори делом! – оборвал его казначей Феодор. – Правду говори, ежели владыка спрашивает!

– Да я… он кричал… будто я… – боярин запнулся, – будто я женку его скрал и у себя дома держал. Ложно то.

– А кака женка тебе на вече рожу поцарапала? – смекнул, в чем дело, владыка. Он сразу посуровел. – Ты правду сказывай, а то велю приговор справить – будешь уху в омуте хлебать! Не пожалею… Была у тебя женка Степанькова дома?

– Была, – пряча глаза, сознался боярин.

– Была? А для чего тебе надобно чужих женок дома прятать, – своя-то есть небось?

– Есть, владыка милостивый, есть…

– Нехристь, в поганстве живешь! – загремел Евфимий, приподнявшись с кресла. – Язычник. Нет тебе моего прощения! – Старик разошелся и поднял посох.

Боярин, оставляя мокрый след, быстро отполз в толпу и, поднявшись на ноги, стал хорониться за спинами.

– А хитер бобер! – насмешливо заметил кто-то, – Вчерась в Волхов бросили – до седня и обсушиться не успел. Видать, недавно холопы из ушата окатили. Ну и боярин Божев.

Многие улыбались в бороды. Всем был известен строгий нрав владыки.

• Предыдущая
• 8/14
• Следующая