Боярин - Гончаров Олег - Страница 9

• Предыдущая
• 9/91
• Следующая

Я поднимаю голову. Сквозь потную пелену вижу, как, сжалившись над нами, ветер упруго натягивает ткань паруса.

– Слава тебе, Даждьбоже! – шепчу едва слышно и понимаю, что не могу сдержать улыбки.

– Как ты, парень? Утомился, небось? – спросил меня старик-напарник.

– Есть немного, – кивнул я ему. – Отвык на веслах ходить.

– Да неужто тебе в привычку? – подивился он.

– Было дело, – ответил я, вспомнив, как безусым отроком бороздил Океян-Море вместе с ватагой хевдинга Торбьерна.

– То-то я смотрю, что сноровисто у тебя выходит.

– Наставник у меня был хороший, – поплевал я на мозоли, ладонь о ладонь потер.

– Кто таков?

– Ты о нем навряд ли слыхивал. Ормом его звали. Из варягов он был.

Покачал головой старик. Да и откуда ему было знать о Могучем Орме?

– Кулак у него, что твоя голова. Этим кулаком он меня в гребном деле и натаскивал.

– Так ведь лучшего учителя и придумать трудно, – подмигнул он мне.

– Это точно, – согласился я и вверх голову задрал.

Ветрило на мачте пупырем вздулось. Уперся в него Стрибожич своим могутным плечом, подтолкнул ладью. Нам роздых дал. Побежала лодка весело по речным волнам. Охолонули гребцы от труда своего тяжкого.

– Слушай, парень, все спросить тебя хотел… – Напарник на. меня взглянул хитро да бороденку свою пегую огладил. – А не тот ли ты Добрын…

– Нет, – перебил я его поспешно. – Не тот.

– Ясно, – кивнул он.

Только вижу, что не верит он мне. Ну и пусть. Лишь бы не болтал много. А так… пускай что хочет, то и думает.

– Уже третью седмицу мы воду в реке баламутим, а кто ты и что ты – непонятно.

– А чего тут понимать? – пожал я плечами. – Две руки, и ноги тоже две, голова на плечах… выходит, что человек…

– Ну, как знаешь, – отвернулся старик, через борт ладейный перегнулся, ноздрю пальцем придавил и шумно высморкался в воду.

Пусть обижается. Не люблю, когда без спроса ко мне в душу лезут.

– Ты почто, Рогоз, такое неуважение к Водяному выказываешь? – строго прикрикнул на старика кормчий.

– А-а-а, – отмахнулся мой напарник. – Мы с ним не первый год знаемся. Небось, не побрезгует.

– Дядька Рогоз, – хлопнул старика по плечу молодой гребец, что за нами сидел, – а правда, что ты с Водяным меды пьяные попивал?

– Было дело, – кивнул напарник. – И меды пили, и с русалками баловались…

– Как же ты русалок-то? – удивился малый. – У них же хвост рыбий.

– Вот под хвост им и впиндюривал, – ухмыльнулся Рогоз.

– Ну? И как она на ощупь? – спросил кто-то.

– Склизкая и тиной речной воняет, а так ничего, – пожал плечами старик. – Ведь на безрыбье…

– И русалку раком… – закончил за него кормчий.

Дружным гоготом грянули гребцы. Усталость из нас через смех выходить стала.

– Вы чего тут надрываетесь? – Из маленького шатра на носу ладьи показалось избитое оспой лицо.

– Да вот, Стоян, – едва сдерживая хохот, ответил кормчий, – Рогоз нас учит, как русалок пользовать.

– Что? Уже заскучали без баб? На нежить речную готовы кинуться? – улыбнулся щербато купец, выбираясь из шатра наружу.

– Сам-то, небось, с гречанкой своей милуется, – зло пробурчал себе под нос молодой гребец, – а нам хоть вправду к Водяному в гости отправляйся… – И отвернулся.

– А тебя что, Просол, завидки берут? – Рогоз подначил парня.

– Еще бы не брали, – тихо, чтобы не слышал Стоян, ответил малый. – Такому поросю и такая девка досталась.

Стоян и вправду был не из худосочных. Жиром заплыл, глазки маленькие едва из-за щек выглядывают, носик-пуговка еле-еле проглядывает, а личико такое, что подумать можно, будто навье семя на нем горох молотило. Оспой, как коростой, изъедено. И как после лихоманки такой купец выжить смог, даже ума не приложу.

А жена у купца красавица. Мариной чудно прозывается. Молодая, чернявая, стройная, словно лань на подъем легкая. А рядом с чудом-юдом своим и вовсе красавицей смотрится. Понимаю я малого. Будь мое сердце свободно, сам бы по ней сохнуть начал.

Как-то на ночевке кормчий рассказывал, что привез Стоян-купец Марину из самого Булгара-города. Как гречанка в такой дали от дома своего оказалась, неизвестно, только выставили ее в Булгаре на торжище невольничье и такую цену заломили, что и не подступиться.

– Торговаться за нее начал булгарин один, – рассказывал кормчий, а сам ушицу в котле артельном помешивал. – Из знатных, видать. Каменья на пальцах его так и играли, у меня ажник в глазах зарябило от их сияния. Потом мараканский купчина свою цену назначил, выше булгарской. Продавец аж приплясывать начал, чуя нежданную прибыль. Но и булгарин отступиться не пожелал, еще выше откуп пообещал, и хоть мошна у мараканца немалой была, все же он такую цену не потянул. Отступился. Тут Стоян не выдержал, в торг за гречанку встрял. Видать, тоже на красоту иноземную позарился, если серебра не пожалел. Переплюнул он булгарина. Так Марина его холопкой стала. Но неволить Стоян ее не стал. Вольную дал и честь по чести в жены взял. Теперь вот на шаг от себя не отпускает, за собой по миру возит. Куда он – туда и она.

– А что? – спросил я тогда кормчего. – Верно говорят, что в Булгаре и наших баб продают?

– Верно, – вздохнул он тяжко. – Наши бабы в большой цене.

А у меня сердце вдруг защемило, как представил себе, что Любавушку мою на торг выставили.

Вот уже полгода я добираюсь до этого страшного града, где живых людей, словно тварей бессловесных, на торг выставляют. Вначале дорожкой протоптанной ехал, по которой мы с подгудошником Баяном когда-то за ушами хлебными к муромам ходили. До Карачар добрался уже, когда листья на деревах распустились. Рады были христиане карачаровские меня повидать. С расспросами накинулись, все хотели узнать, как наставника их, Григория, в Киеве княгиня Ольга приняла? Как послушник Никифор на чужой земле прижился?

Иоанн с Параскевой все это время тоже без дела не сидели. Трудились карачаровцы во имя Господа своего, старались изо всех сил. Обстроились Карачары, красивым поселением стали. Церковь на бугре красками яркими расцветилась. Вырезанное мной распятие над входом чуть потемнело под дождями, так Иоанн его лаком покрыл, а Софьюшка глаза Иисусу подрисовала, и теперь взирал Спаситель с креста на жизнь общины, и взгляд его был кроток и спокоен.

Илия все меня про Баяна пытал. Не знал он, что подгудошник каликой оказался. Мы тогда с Григорием истинную причину появления здесь Переплутова пасынка решили в тайне сохранить, чтоб народ зазря не пугать. Так что убивец запомнился мальчишке весельчаком и балагуром безобидным. Да еще помнил Илия, что подгудошник про калечность его сказывал. Дескать, если захотеть, то можно ногам владенье вернуть, вот мальчишка и вспоминал поргудошника часто, даже в молитвах своих его поминал. Хоть и крепится он, и верх лихоманке над собой взять не дает, а все одно видно, что тяжко ему, безногому, по земле-матушке ползать.

Там, в Карачарах, мне пришлось Буланого, коника моего, которой мне верой и правдой служил, оставить. Жалко было с коником расставаться, но поделать ничего не мог. Дальше мой путь по реке лежал, а конь не ладья, на нем далеко не уплывешь. А плыть до Булгара мне было сподручней. Тем более что оказия нежданная подвернулась.

Пристал к карачаровскому причалу гость новгородский, Стоян-купец со своей ватагой. Он хоть из тех земель был, откуда общинники бежали, от волхвов спасаясь, но на христиан зла не держал. За долгую жизнь свою пришлось ему и с христианами, и с иудеями, и с исламитами дела иметь, потому в делах веры терпимым был. Да и неважно, каким богам твой покупатель требы возносит, если платит серебром или соболями искристыми. Торговля во всем мире единого бога признает – прибыль.

К нему на ладью я и пристроился. У него как раз двух гребцов лихоманка скрутила, так что мне местечко у весла освободилось.

– Заодно и охранником надежным для тебя будет, – расхваливал меня купцу Иоанн.

• Предыдущая
• 9/91
• Следующая