Боярин - Гончаров Олег - Страница 10

• Предыдущая
• 10/91
• Следующая

– Это кстати, – соглашался Стоян. – Времена нынче лихие, и лишний меч мне совсем не лишним окажется.

Параскева мне с собой узелок собрала со снедью да с исподним чистым. Калиту с колтой Любавиной да веточкой Берисавиной мне за подклад, к сердцу поближе, пришила.

– Так оно надежней будет, – сказала.

А Софьюшка мне вслед ручонкой помахала.

– Спаси Хлистос! – крикнула.

Отчалили мы и по Оке вдаль поплыли. Так я рядом с Рогозом в ладье на лавке гребной уселся и теперь изо всех сил на весло налегал, чтоб как можно быстрее в Булгаре оказаться.

А ладья свой путь продолжала, вокруг леса поднимались, за бортом река волнами плескала, солнышко пригревало ласково. Я и не заметил, как сон меня сморил.

И приснилось мне, будто стою я на берегу, а река мимо меня катится. Но не та река, по которой ныне ладья наша бежит, а другая – грязная да мутная. И словно нужно мне на тот берег перебраться, а не могу, уж больно течение у потока быстрое. Боязно мне отчего-то в воду лезть, только знаю, что нужно мне это сделать. Очень нужно. Ведь на том берегу, к березке белой прислонившись, стоит суженая моя и рукой мне приветливо машет.

– Любава! – кричу я ей. – Любавушка! Погоди! Сейчас я доберусь до тебя, – а самого совсем страх заел, поджилки трясутся.

А жена как будто и не слышит меня. Стоит, вдаль смотрит и улыбается. Вот только улыбка у нее грустная почему-то. И жалко мне ее, и за себя боязно, и хочется страх свой побороть, а не выходит. Ругаю я себя, за малодушие корю, но стоит только ногу мне для шага поднять, как она тяжестью непомерной наливается, так что шагнуть вперед не выходит. И щеки от стыда горят, не хочу я немощь свою признать, хочу туда, на берег, к жене, к Любаве моей. Напрягаюсь до скрежета зубовного, кулаки сжимаю так, что ногти до крови в ладонь впиваются, и все же шаг вперед делаю… потом второй… третий и… камнем в воду мутную падаю, только грязь до небушка брызгами взлетает.

И подхватывает меня река, и несет незнамо куда. Захлебываюсь я в жиже зловонной, отплевываюсь, что есть мочи руками гребу, воздух ртом хватаю, то ныряю на глубину, то снова выныриваю. И вдруг вижу – Любава меня заметила, вдоль берега бежит, хочет вслед за мной в реку кинуться.

– Не надо, – пытаюсь я ей крикнуть. – Не надо! – Но река мне в глотку заливается, и уже не до криков мне.

– Добрынюшка! – слышу, как Любава меня зовет. – Добрын…

– Добрын! – тормошит меня Рогоз. – Ты чего расстонался тут?

– А?! – Не враз я ото сна отошел, не сразу понял, что не в воде, а на ладье купеческой.

– Подымайся скорей! – старик мне. – Вешка граничная завиднелась. К берегу мы пристаем. Давай очухивайся. Вон мужики уж и парус подобрали.

– Эй, ребятушки! – кормчий голос подал. – Левое крыло поднажми! Правым мах пропустить! А теперь дружненько! Нале-е…

– …гай! – отозвались гребцы. – Нале-гай!

– Правый суши! – кормчий распоряжается.

– Держи, Добрын, – навалился Рогоз на валек, вырывая перо из воды, и я сверху на рукоять пузом лег.

– Хорошо, ребятушки! – Кормчий на рулевое весло надавил. – Теперь снова разом!

– Налегай! – гаркнули гребцы.

– Суши! – крикнул кормчий радостно. – Теперь сама пойдет.

Постепенно замедляя ход, ладья заскользила к берегу.

– Молодец, Ромодан, – хвалит кормчего Стоян. – Аккурат на вешку выходим. Пристанем, так бочонок меда выставлю! – это он уже нам посулил.

– Медку с устатку пользительно, – улыбнулся Рогоз, ладонь о ладонь потер и слюну сглотнул.

И тут непредвиденное стряслось. Заскрежетала ладья по камням, на отмель наткнулась и встала как вкопанная. Тряхнуло нас так, что я чуть с лавки не слетел, Стояна от удара повалило, а кормчего рулевым веслом шибануло, он аж за борт вылетел. Бултыхнулся в воду, побарахтался и на ноги встал. Мокрый весь, ругается на чем свет стоит, а река ему всего-то до пояса.

– Кто же вешки рядом с мелью ставит? – Малой, что за нами сидел да при ударе Рогоза в спину головой боднул, ухмыльнулся и лоб ушибленный потер.

– Ох, мужики, – Рогоз за поясницу схватился, – сдается мне, что не к добру это, – и, кряхтя, под лавку за топором полез.

– Вешка ложная! – Стоян закричал, подымаясь. – Ополчиться всем! – а сам в шатер поспешил Марину проведать.

Не заставили себя ждать лихоимцы, на берег гурьбой высыпали, заверещали радостно, оттого что на их лжу купец залетный напоролся, в воду полезли, дубьем да копьями размахивают, приступом ладью взять хотят. Я свой меч из-под лавки выпростал, думаю: «Ах вы, гниды вонючие! Решили мне дорогу к жене загородить?!» А самому сон давешний вспомнился – вот она к чему, вода-то грязная.

Изготовился я, меч вздыбил, краем глаза вижу, как Стоян гречанку из шатра вывел. На днище ладьи ее укладывает, а сам приговаривает:

– Ты уж поберегись, Маринушка. Здесь тебе, солнышко мое, поспокойней будет, – а сам на гребца молодого оглядывается. – Просол! – кричит. – Давай сюда!

Подскочил к нему гребец, в одной руке щит червленый, в другой палица тяжелая, а на голове шишак, взглянул на гречанку быстро и глаза отвел.

– Вот что, Просол, – купец гребцу говорит, – знаю, что мила тебе моя жена… и не перечь, я же не слепой и все вижу. Ты уж охрани ее. Хорсом тебя молю, не оставь Марину без защиты.

Смутился парень, покраснел до ушей, но в руки себя взять сумел.

– Не тревожься, Стоян, – говорит. – Только через прах мой вражины до нее доберутся, – встал над гречанкой и щитом ее прикрыл.

Вот что Лада с людьми делает. На Стояна без слез не взглянешь – толстый, рябой, щербатый, оспой побитый, а душа у него большая да красивая. Любит свою гречанку. Жалеет. И не побоялся ее под пригляд молодого и пригожего отдать, зная, что тот к Марине тоже неровно дышит. Только и другое ему ведомо. Просол скорее костьми ляжет, чем позволит налетчикам до жены купеческой добраться. А коли Марина под защитой, значит, и Стояну покойней будет.

А я свою любовь защитить не смог. Теперь бегу вслед за ней – догнать пытаюсь. А вот догоню или нет? По-всякому судьба складывается, по-всякому Доля с Недолей веретена свои выворачивают. Стоял я тогда возле ладейного борта, неприятелей ждал, в правой руке меч сжимал, левой на груди калиту, за подклад вшитую, нащупывал, в которой колта Любавина была схоронена, а сам Даждъбогу молился, чтобы сил он мне и сноровки дал ворога одолеть и любовь мою потерявшуюся отыскать.

– А ну, веселей гляди! – крикнул кормчий гребцам. – Не такие уж они страшные, как показаться хотят.

– Рогоз! – это Стоян распоряжается. – Давайте с Добрыном за веслами приглядывайте. Коли вражины их крушить начнут, так рубите лихоимцев, не жалея!

– А то нам впервой от налетчиков отбиваться, – отмахнулся Рогоз. – Слышь, Добрын, – это он уже ко мне. – Ты чего за грудь хватаешься? Али сердечко прищемило? Может, в сторонке полежишь? Отдохнешь немного.

– Ты за собой смотри, – огрызнулся я. – А я уж как-нибудь сам разберусь.

А лихоимцы по отмели бегут, орут что-то яростно. Нас пугают, а себя бодрят, на бой друг друга подначивают. Знают ведь, что не все из этого боя живыми выйдут, однако жажда поживы сильней их страхов. А может, думают, что с ними ничего не сделается. Ведь перед битвой завсегда кажется, что с кем угодно дурное случиться может, только не с тобой, и Марена-Смерть всегда к другим приходит, а ты сам жить вечно будешь.

Если бы так все и в самом деле было. Если бы так…

– Добрын, видишь вон того, что справа? – Рогоз пальцем в одного из налетчиков тычет. – Того, что поволоку меховую с себя скинул, чтоб в воде не мешалась?

– Ну?

– Сдается мне, что он к веслам примеривается.

– Эх, лук бы сейчас да стрелу каленую…

Все ближе и ближе враг…

Вот сейчас сшибемся…

Вот сейчас…

Сшиблись.

Ударили вражины в ладейный бок, борт наверх подымать начали.

– Опрокинут же! – заревел кормчий. – Ребя, не давать!

• Предыдущая
• 10/91
• Следующая