Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 55

• Предыдущая
• 55/143
• Следующая

Фон Цанке ушел. Старая, седая, лысеющая медицинская крыса, задумчиво поджав губы, распахнула дверцу аптечки. «Что бы ей вогнать в вену, чтобы ее сморил сон? – рассуждал доктор Шефер. – Как выполнить это настоятельное требование шефа? И дастся ли она?»

Наконец со шприцем в руке – этакая брюхатая «крыса-мама» в халате на задних лапах, – напевая под нос тихую песенку, доктор Шефер пошел к большой кровати. И приостановился, словно крыса, увидевшая много прекрасной еды. Приостановился и даже носом пошевелил, принюхиваясь по-крысиному: большевичка спала.

Она спала на боку, подложив руку под щеку, ровно дыша, как и полагается спать здоровому, очень уставшему человеку. Прекрасные препараты, немецкие препараты, запатентованные препараты отечественных фирм, препараты Байера – И.Г.Фарбениндустри, которые он давал ей в питье, когда она была еще в бессознательном состоянии, – сделали свое дело. Все-таки немецкие препараты победили нервную систему этой женщины. Она спит…

Великий Байер! «Крыса-мама» Шефер посчитал пульс: отличное наполнение, разве только немного частит? Может быть, все-таки ввести в вену снотворное?

Он взял большевичку за локоть, чтобы повернуть руку удобнее, но она рванулась, сердито и сонно что-то проворчала и натянула одеяло до маленького розового уха.

«Нет, нет, – подумал Шефер, – это глубокий, хороший сон!»

И, вызвав из казармы фельдшера Эриха Герца, того самого, который когда-то из винтовки с оптическим прицелом убил Хуммеля и за свою великолепную преданность великому делу фюрера был переведен в группу "Ц" и награжден крестом «За заслуги», крыса Шефер доложил штандартенфюреру, что «больная» хорошо спит.

– Вы уверены? – спросил шеф. Он был очень не в духе.

– Абсолютно.

– Очень рад, что один человек в нашем паршивом заведении хоть в чем-то уверен, – двусмысленно и зло произнес фон Цанке. – Это огромное достижение. Большевичка мне поверила, и крайне важно не пошатнуть в ней эту веру…

Говоря так, он знал, что говорит неправду, но даже перед самим собой ему не хотелось признаться в том, что его нынешний трюк с «формой номер три» провалился. Может быть, она хоть уснет – эта женщина, от которой так много зависит? И, думая так, он постукивал ногтями по рюмке абсента…

Но Аглая Петровна понимала, что они зачем-то хотят, чтобы она уснула, понимала, что им это нужно, и теперь ее воля вступила в утомительное и тяжелое единоборство с продукцией великого Байера, с продукцией химиков и фармакологов И.Г.Фарбениндустри; воля вступила в бой с мощнейшими средствами, созданными учеными для порабощения этой воли.

Притворяясь, что спит, она не спала.

Кровать покачивалась под ней, мягкие волны лениво плескались до самого горизонта, солнце уходило за песчаный морской берег, Володя в пионерском галстуке шел к ней, широко и чуть сконфуженно улыбаясь, покойный брат летчик Афанасий, погибший в бою над Мадридом, упорно и строго смотрел на нее, Родион Мефодиевич вдруг резко повернулся и тогда, поднявшись по трапу на свой корабль, коротко и резко козырнул ей – своей жене.

– Да, да, – прошептала она, – я знаю, я же понимаю!

Очень больно под одеялом она щипала себя – колени, икры, плечи – изо всех сил ногтями. Потом закусила щеку и так сжала зубы, что почувствовала вкус крови. И другую щеку тоже закусила, только бы не заснуть, только бы победить проклятую фашистскую химию, остробрюхого доктора, укачивающий стук маятника на стене. Но зачем им нужно, чтобы она спала?

– Затем, – сказал в это время штандартенфюрер фон Цанке доктору Шеферу, – затем, дорогой господин доктор, чтобы во время тихого сна ее опознали все те, кто был с ней в сложных служебных или личных взаимоотношениях. Точно, а не приблизительно зная, Устименко она или Федорова, мы соответственно будем действовать. Если она – Устименко и мы в этом убедимся, я брошу всю мою агентуру на то, чтобы выследить ее связи, когда она будет отпущена на парфорсе – на моем «строгом ошейнике». Игра будет стоить свеч. Если же она только Федорова, я, конечно, выпущу ее, потому что беспартийная провинциальная учительница Федорова, несомненно, быстро забудет перенесенные ею трудные минуты, зато всем расскажет о «форме номер три», то есть о нашем гуманном к ней отношении в переживаемые нами дни. Впрочем, может быть, именно Федорову, не представляющую для нас никакой цены, на всякий случай нам и ликвидировать. Пусть наш опыт с «формой номер три» умрет вместе с ней…

Дверь отворилась без стука, вошел штурмбанфюрер Венцлов. Глаза его злорадно поблескивали.

– Слушаю вас, мой мальчик! – сказал ему шеф таким голосом, по которому было ясно, что никого он слушать не собирается.

– Час тому назад, – стараясь сдержать победные нотки, произнес штурмбанфюрер Венцлов, – на Гитлерштрассе был убит тот самый бухгалтер Аверьянов, по поводу которого вы высказали мысль, что его не следовало выпускать. Этот прохвост уже успел нализаться как свинья. Я осмотрел труп: он был в хорошем костюме, в новом пальто и вообще, видимо, праздновал свое возвращение из нашего гостеприимного дома.

Шеф пригубил абсент.

– Очень рад, – безразлично произнес он. – Прекрасно, если только покойник, разумеется еще будучи живым, не напортил нам. Я люблю ошибаться в хорошую сторону.

– Но чем же он мог нам напортить? И когда?

– Они всегда ухитряются это делать, к сожалению, – печально произнес шеф. – Здесь нам труднее, чем где бы то ни было. Почему?

«Паршивый старый дьявол! – с бешенством подумал Венцлов. – Опять это „почему?“. Вечно мы должны, словно школьники, сдавать ему экзамен!»

Но экзамен на этот раз сдавать не пришлось. Шеф взглянул на часы, дал Венцлову напечатанный на машинке список лиц, которые могли бы опознать Устименко-Федорову, и велел немедленно распорядиться доставить их сюда. Несмотря на то что шел шестой час утра, в группе "Ц" еще работали.

– Гоните всех, мой мальчик, – велел шеф. – Оберштурмфюрер Цоллингер назначается ответственным. Ни одного слова между задержанными. Из постелей прямо сюда, никаких разговоров, никаких объяснений. Отдельно – номер один…

Он взял у Венцлова список и, дальнозорко отстранив от себя бумагу, прочитал:

– Степанова Валентина Андреевна…

И кивнул Шеферу:

– Следить будете вы! Очень внимательно!

Венцлов вышел. К подъезду, скрипя баллонами по мерзлому снегу, один за другим подъезжали гестаповские «оппели». На крыльце в форменной шинели, в мужской фуражке с длинным козырьком и высокой тульей вздрагивала Собачья Смерть.

– Наверное, хоть сегодня ее повесят! – сказала фрау Мизель. – Из-за одного человека…

– Я ни с кем не обсуждаю приказы командования, – сухо ответил штурмбанфюрер Венцлов. – И вам не советую!

Шофер открыл ему дверцу и вытянулся «смирно».

– Опять мороз, Карлхен, – сказал Венцлов. – Черт бы побрал этот мороз. Дома с женою, наверное, теплее, а, Карлхен?

Иногда с солдатами он шутил.

А остропузая «крыса-мама», ученый доктор Шефер в это самое время делал последние приготовления к спектаклю, который несомненно должен был провалиться: фельдшер – нынче рабочий сцены Эрих Герц, – мягко ступая, раскатал ковровую дорожку от двери к кровати. Осветитель – ученый Шефер искусно направил мягкий свет на лицо Аглаи Петровны, которая про себя поблагодарила его: свет помогал не спать. Потом было доложено главному режиссеру – штандартенфюреру фон Цанке.

– Очень хорошо! – похвалил режиссер перед провалом своей так добротно подготовленной премьеры. – Великолепно.

Эрих Герц стоял у двери, вытянув руки по швам. Ему хотелось получить еще одну побрякушку на грудь – «За усердие». И эта тревожная ночь вселяла в него надежды.

Фиалковые, с влажным блеском, глаза майора смотрели на Жовтяка внимательно и пристально. Несмотря на ранний час, барон Бернгард Цу Штакельберг унд Вальдек был уже не то чтобы «навеселе», но немножко «грузен» и, разговаривая с Геннадием Тарасовичем, неторопливо прихлебывал свой французский арманьяк, которым, кстати, больше Жовтяка не угощал.

• Предыдущая
• 55/143
• Следующая