Дорогой мой человек - Герман Юрий Павлович - Страница 3
- Предыдущая
- 3/143
- Следующая
– Послушайте, – уже улыбаясь, сказал Устименко. – Ну, если допустить, что я диверсант, то зачем же мне заграничный паспорт? Неужели фашисты такие дураки…
– А вы здесь за фашистов агитацию не разводите, что они – умные! рассердился военный. – Тоже нашелся…
Он все листал и листал Володин паспорт. Потом спросил быстро, сверля при этом Володю мальчишескими глазами:
– Фамилия?
– Устименко! – так же быстро ответил Володя.
– Где проживали? Какие улицы знаете в городе? Какие знакомства имели? Какой институт кончили?
Милый мальчик, каким изумительным и вездесущим следователем он себе казался в эти минуты, и как похож он вдруг сделался на доктора Васю – этот курносый юноша с кубиками, с вспотевшими от волнения красными щеками, возбужденный поимкой настоящего, матерого, хитрого и коварного шпиона…
– И еще имеет нахальство спрашивать, почему Глинищи горят, – доносилось из-за стенки. – Он, куколка, не знает…
Неизвестно, сколько бы это могло еще продолжаться, не войди в комнату, где опрашивали Володю, школьный его учитель, сердитый физик Адам Егорович. Только теперь это был не пожилой человек в пиджачке, а настоящий, форменный, кадровый военный в хорошо пригнанной гимнастерке, с портупеей через плечо, с пистолетом в кобуре на боку.
– Здравствуйте, Устименко! – как будто и не промчались все эти длинные годы, совершенно тем же школьным суховатым и спокойным голосом сказал он. – Это вы – матерый шпион?
– Я, – поднявшись по школьной привычке и чувствуя себя опять школьником, ответил Володя. – У меня, видите ли, заграничный паспорт…
Совершенно тем же жестом, которым когда-то брал письменную по физике, Адам взял паспорт, полистал его и протянул Володе.
– Черт знает как время скачет. А я, между прочим, не думал, что из вас получится доктор.
– Я не доктор, я – врач, – почему-то радуясь, что у Адама такой бравый вид, ответил Володя. – А я не думал, что вы – военный…
Адам улыбнулся и вздохнул:
– Ничего мы никогда толком друг о друге не знаем, – сказал он тем самым голосом, которым объяснял большие и малые калории. – Бегаешь-бегаешь, а потом вдруг мальчишка из-за границы возвращается – бывалым человеком…
Обняв Володю за плечи, он вышел с ним из низкого барака, в котором Устименку только что принимали за матерого шпиона, велел вызвать бдительного шофера и, покуда тот с недовольным видом прятал под сиденье свой гаечный ключ и заводил машину ручкой, с несвойственной мягкостью в голосе сказал:
– Теперь прощайте, Устименко. Война будет не короткая – вряд ли мы увидимся. Мне жаль, что вы плохо занимались по физике, я недурной учитель, и те начатки, которые мы даем в школе, впоследствии очень бы вам пригодились. Вообще, зря вы так свысока относились к школе.
– Я знаю! – с твердой радостью в голосе ответил Володя. – Я теперь все отлично понял, только поздновато. И с языками. Вы не можете себе представить, как я мучился там с английским. Ночами, без преподавателя…
– Ну, хорошо, хорошо, – перебил Адам, – прекрасно. Все мы в юности гении, а потом просто работники. И не так уж это плохо. Прощайте!
Володя опять сел рядом с шофером и захлопнул металлическую дверцу кабины. Красноармеец в пилотке поднял шлагбаум. Шофер спросил миролюбиво:
– Курить есть?
– Шпионские, – ответил Володя.
– А ты не лезь в бутылку, браток, – примирительно попросил шофер. – Ты войди в мое положение. Подстрижка у тебя…
– Ну, завел…
– Ты перестригись, – посоветовал шофер, – у нас мальчишки за этим делом здорово следят. И плащик свой закинь – хотя и фасонный, а не жалей…
Устименко не слушал: навстречу шли танки. Их было немного, они тащились медленно, и по их виду Володя понял, из какого ада они вырвались. Один все время закидывало вправо, он был покрыт странной коркой – словно обожжен. На другом была разодрана броня, третий не мог двигаться, его тащил тягач.
– Хлебнули дружки горя, – сказал шофер. – Вот и моя такая специальность.
– Танкист?
– Ага. Сейчас полуторочку свою сдам, ложку-кружку – и «прощайте, девочки-подружки!».
– Вы меня к памятнику Радищева подкиньте, – попросил Володя. – По дороге?
– Порядок!
Когда шофер тормознул, Володю вдруг пробрала дрожь: жива ли в этих бомбежках тетка Аглая, существует ли дом, который казался ему когда-то таким большим?
Дом существовал, и рябина росла под окошком, под тем самым, возле которого он в тот ветреный день поцеловал Варвару. Неужели это правда было?
– Ты должен объясниться мне в любви! – строго велела ему Варвара. – И ты не плох, ты даже хорош – в свободное время.
И вот нет Варвары.
Заперты двери, обвалилась штукатурка лестничной клетки, треснула стена, наверное от бомбежки, качается на ветру за оконной рамой без стекол рябина. Здравствуй, рябина! Было что-нибудь, или не было ничего, кроме воя сирен и пальбы зениток?
Он постучал в соседнюю – седьмую – квартиру. Здесь про тетку Аглаю ничего не знали. Кто-то ее видел как-то, а когда – никто толком не мог сказать. И даже в переднюю Володю не впустили: они вообще тут недавно, ни с кем не знакомы…
Со щемящей тоской в сердце он еще раз обошел дом, потрогал ладонью гладкий и живой ствол рябины, вздохнул и пошел прочь. На Базарной площади застала его жестокая бомбежка, «юнкерсы» пикировали с воем, вероятно по ошибке приняв старый приречный рынок за какой-то военный объект. Или собор был у них ориентиром? Потный, в пыли и в известке, Володя наконец добрался до военкомата на Приреченской, но тут почему-то все было заперто. Бомбардировщики ушли, над городом опять навис дым, летела сажа. Зенитки тоже затихли. Ремни рюкзака резали плечи, Володя немного посидел на каких-то ступеньках, потом сообразил, что именно здесь, в этом дворе, во флигеле жил когда-то Пров Яковлевич Полунин. И нестерпимо вдруг захотелось ему увидеть этот флигель, войти в полунинский кабинет, может быть посмотреть на старый желтый эриксоновский телефон, по которому он в ту ночь вызвал Варин номер: шесть тридцать семь…
Волоча рюкзак, тяжело ступая, он остановился возле флигеля и спросил вежливо под открытым окном:
– Скажите, пожалуйста, семья Прова Яковлевича здесь проживает?
В окне тотчас же появилась женщина – еще не старая, крупная, прищурившись оглядела Володю и осведомилась:
– А вам, собственно, что нужно?
– Да ничего особенного, – несколько смешавшись от звука этого знакомого, насмешливого и властного голоса, произнес Володя. – Я, видите ли, был учеником Прова Яковлевича – вернее, я теперь его выученик, и мне захотелось…
– Так войдите! – велела женщина.
Он вошел несмело, обтер ноги о половичок и сказал, сам удивляясь своей памяти:
– Я никогда вас не видел, но хорошо помню, как вы когда-то из другой комнаты объясняли, где чай и мармелад, и как вы пожаловались Прову Яковлевичу, что двадцать два года женаты, а он вам спать не дает…
Вдова Полунина на мгновение закрыла глаза, лицо ее словно застыло, но вдруг, тряхнув головой и словно бы отогнав от себя то, о чем напомнил ей Володя, она живо и приветливо улыбнулась и, пожав руку, втянула его через порог в ту самую комнату, где по-прежнему на стеллажах видны были корешки огромной полунинской библиотеки и где возле полунинского письменного стола тогда Володя слушал о знаменитой картотеке. Ничего здесь не изменилось, и даже запах сохранился тот же – пахло книгами, больницей и тем крепчайшим табаком, которым Пров Яковлевич набивал себе папиросные гильзы.
– Садитесь! – сказала вдова Полунина. – Вид у вас измученный. Хотите, я кофе сварю? И давайте познакомимся – меня зовут Елена Николаевна. А вас?
– Я – Устименко.
– Без имени и отчества?
– Владимир Афанасьевич, – краснея, произнес Володя. – Только Пров Яковлевич меня никогда так не называл.
Она, улыбаясь, смотрела на него. Глаза у нее были большие, светлые и словно бы даже мерцающие, и свет этот, когда Елена Николаевна улыбалась, так красил ее бледное, большеротое лицо, что она казалась сказочной красавицей. Но стоило ей задуматься или сдвинуть к переносью тонкие брови, как делалась она не только некрасивой, но чем-то даже неприятной, жесткой и сурово-насмешливой.
- Предыдущая
- 3/143
- Следующая