Дело, которому ты служишь - Герман Юрий Павлович - Страница 58

• Предыдущая
• 58/85
• Следующая

– Как же мне жить? – тихонько спросила она, опершись плечом о ствол березы. – А?

Лица путались перед ней – Гриша и Родион Мефодиевич. И то короткое счастливое время путалось с нынешним. Виновата ли она перед Кондратьевым? Как спросить? У кого? Кто ответит?

С вокзала из телефона-автомата она позвонила Степанову. Родион Мефодиевич, словно ждал, сразу ответил сипловатым голосом:

– Степанов у аппарата.

– Поедем когда хочешь, – негромко произнесла Аглая. – Я могу идти в отпуск хотя бы с субботы.

– Есть! – серьезно, не торопясь сказал Степанов. – Все будет подготовлено.

Повесив трубку, он вернулся в столовую, где сердито занималась Варвара, закурил папиросу, прошелся из угла в угол и сообщил:

– Уезжаю я, Варя.

– Угу, – ответила она.

– Не один уезжаю.

– С Аглаей Петровной? – не поднимая взгляда от учебника геологии, спросила Варвара.

– С ней.

Варя отложила книгу, поднялась, подошла к отцу вплотную, закинула руки за его шею и крепко трижды поцеловала в щеку.

А в субботу они все – Варвара, Володя, Евгений с Ираидой и Боря Губин – провожали Аглаю и Родиона Мефодиевича в Сочи. Вечер выдался весенний, совсем уже теплый, сырой и темный. Окно в купе светло-шоколадного международного вагона было поднято; там, на столике, покрытом накрахмаленной салфеткой, в банке стояли ярко-желтые маленькие мимозы. И бутылка шампанского стояла рядом с мимозами.

– Если ездить, то только в международном, – говорил Евгений, с жадным любопытством заглядывая в окно, – посмотрите, товарищи, как здесь все рационально и удобно организовано. Нет, буржуи понимали толк в жизни.

Родион Мефодиевич, помолодевший, в хорошо сшитом темно-синем кителе с золотом на рукавах, в одной тонкой щегольской перчатке, стоял на перроне; Аглая поучала в окно – из маленькой, в ковриках, чехлах, меди и хрустале, комнатки:

– Горячее ешь непременно и каждый день, слышишь, Владимир? Не ленись, пойми: это действительно тебе важно, ты худой, спишь мало, измученный, издерганный, и еще государственные экзамены. Послушай, ведь мало того, что ты сам занимаешься, ты еще вечно кого-то тянешь. Надо есть суп, слышишь? Тебе соседская Слепнева все станет покупать и готовить, но не забывай и не набивайся одним хлебом. Слышишь?

– Ты бы, Варвара, за ним присмотрела! – шепотом произнес Степанов.

– Владимир, ты ежедневно можешь приходить ко мне обедать! – предложил Губин. – У мамы бытовая сторона жизни обставлена превосходно.

– Да он и у нас может! – великодушно сказал Евгений. – Будет вносить свою долю, и вся недолга.

Варвара молчала, кусая губы: она у него на третьем месте или даже на пятом – у этого человека. Сначала наука, потом институт, потом мысли, идеи, книги – все что угодно, а уж потом, в самое свободное время, – она. На досуге от нечего делать или если нет никого, кто бы слушал его рассуждения.

Боря Губин взял ее под руку, и она не отняла руки: пусть Володька видит. Но он и этого не видел. Он стоял опять задумавшись, словно был сам по себе на перроне. О чем он может сейчас думать? О какой-нибудь слепой кишке?

– Мы еще поспеем в кино! – шепотом сказал Боря.

– Ладно! – кивнула она.

– Ну что ж, прощайте, братцы! – напряженным голосом сказал Родион Мефодиевич. – Я прямо с Черного к себе на Балтику.

– Ага! – ответила Варя.

Поезд дальнего следования медленно двинулся в свое дальнее следование. Володя, никого не дожидаясь, пошел по перрону к выходу на площадь.

– Я не пойду в кино! – сказала Варвара.

– А куда? – заботливо спросил Борис.

– Я никуда не пойду. Я устала.

– Может быть, попьем у тебя чаю?

– И чаю мы не попьем. Сказано же – устала.

А Евгений говорил Ираиде:

– Если умело и умно сочетать личное и общественное, если не быть карасем-идеалистом, если не валять дурака, не нюнить, не киснуть и уметь разбираться в обстановке, то автомобиль, международный вагон и теплое море могут стать таким же бытом, как наша овсянка по утрам, правда, солнышко? Кстати, тебе не кажется, что ты немного опускаешься? Ведь можно же и улыбнуться вовремя, и быть оживлённой, когда это нужно, и одеваться поэлегантнее. Съезди к маме, подлижись, она тебе перешьет летнее пальто в такой длинный жакет. Это сейчас модно.

– У меня болит голова, – сказала Ираида.

– У тебя, солнышко, вечно что-нибудь болит, – ненавидящим голосом, но негромко и, можно было даже подумать, ласково ответил Евгений. – Но ты, в общем, здоровенькая, и кушаешь хорошо, и все у тебя вполне нормально. Просто надо держать себя в руках.

Поезд дальнего следования в это время миновал станцию Капелюхи. Родион Мефодиевич, стоя в коридоре, снял фуражку, белым платком крепко отер лоб. Проводница, ловко переворачивая диван в купе – постелью вверх, спросила:

– Может быть, гражданочка желает переменить место, тут в соседнем купе тоже дама едет?

– Нет, гражданочка останется здесь со своим мужем! – твердо, без улыбки ответил Степанов. – А «дама» в соседнем поедет одна. Кроме того, дамы и гражданки – это разные люди. Вы не согласны, товарищ проводница?

Проводница взглянула в лицо Степанова, увидела его насмешливые глаза, ордена на груди, золото на рукавах и смутилась. А он ласково попросил:

– Чайку бы нам, дорогая хозяйка.

Аглая сидела на стуле, в уголке купе, подперев голову руками, как дома, очень бледная, улыбалась. В окно несло теплым, сырым ветром с полей, наступающей весною, горьким паровозным дымом. Желтенькие мимозы покачивались на столе.

– Кто желает бутерброды, пирожки, алкогольные и безалкогольные напитки? – строго спрашивали в коридоре.

– Вот так, – сказал Родион Мефодиевич, садясь на кран дивана и благоговейно нежно и глубоко вглядываясь в темные, непонятные глаза Аглаи.

– Как – вот так? – осведомилась она.

Он молчал.

– Вот так, вот таким путем, – передразнила Аглая. – Перестань стесняться себя. Не бойся слов. Есть слово «любовь». Ты любишь меня, я же понимаю. Мы уже не молоды, мы знаем цену слов. Скажи мне, что ты меня любишь.

– Что ты меня любишь, – завороженно, своим глуховатым голосом произнес Родион Мефодиевич.

– Скажи: я тебя люблю.

– Я тебя люблю, Агаша, – сказал он, – Я ведь и не знал тогда, что оно такое. А я вот даже в Испании все, бывало, как встречусь с Афанасием, так про тебя разговариваю. Он догадывался. Он сказал: женись на ней, Родион, на другой ты теперь никогда не женишься.

– А ты разве на мне женился? – со смешком спросила Аглая.

– То есть как это?

– А разве ты мне сказал, что берешь замуж?

– А не сказал? – удивился он.

– Я тебе, Родион, точно передам, что ты мне сказал. Ты сказал: «Аглая, я в Сочи еду, поедем вместе, а?» Потом добавил: «Вот таким путем». Так что, милый, я про замужество узнала только из твоей беседы с проводницей.

Она легко поднялась, села рядом с ним, просунула руку под его локоть и, прижавшись лицом к его плечу, пожаловалась:

– Не получается у тебя со словами.

– Не получается! – подтвердил он. – Только ты не обижайся, Агаша. Я людей, у которых со словами получается, не то чтобы боюсь, а как-то хлопотно с ними. Вот Афанасий покойный чем был еще хорош: лишние слова не скакали. И ты молчать умеешь.

– Что ж, мы так с тобой всю жизнь и промолчим?

– Нет, – твердо, спокойно и ласково произнес Родион Мефодиевич. – Мы с тобой всю нашу жизнь как надо, по-человечески проживем. Вот увидишь.

Аглая еще теснее прижала к себе его локоть.

– О чем думаешь? – вдруг спросил он.

– Счастлива я, – виновато ответила она, – только страшно немного, уйдешь ты в море...

– А ты переедешь к Кронштадт или в Ораниенбаум.

– Не перееду, – сказала Аглая – Я здесь нужна. А там буду устраиваться на службу. Не пойдет, Родион. Но тут я тебя стану вечно ждать. Вечно. А ты знаешь, что такое, когда тебя вечно ждут?

– Нет, не знаю.

– То-то! Теперь узнаешь.

Она задумалась. Родион Мефодиевич спросил: о чем?

• Предыдущая
• 58/85
• Следующая