Дело, которому ты служишь - Герман Юрий Павлович - Страница 47

• Предыдущая
• 47/85
• Следующая

По ночам Володя большей частью дежурил с Виноградовым. Старый доктор часов в двенадцать стлал себе в ординаторской на диване белье, принимал душ и, уютно кряхтя, ложился. Устименко же бродил по палатам, смотрел, чтобы не спали дежурные сестры, нянечки, чтобы больные не играли за полночь в коридоре в шахматы, чтобы не тревожили друг друга поздними разговорами. Раза два-три в ночь он непременно будил Виноградова:

– Савченко кашляет.

– Что? – спрашивал сердито Виноградов.

– Савченко в третьей кашляет. Его давеча оперировали, я боюсь, как бы...

Виноградов покорно одевался, зевая и кряхтя, шел в третью палату. Савченко уже не кашлял, спал. Виноградов неподвижно останавливался в коридоре; сделав тревожное лицо, вслушивался.

– Что вы? – спрашивал сконфуженный Володя.

– Да вот, слушаю.

– Что, Константин Иванович?

– Не чихнул бы кто!

Володя криво и жалко улыбался.

– Если чихнет, вы меня разбудите – говорил Виноградов, уходя. – Я тогда приду и скажу – будьте здоровы! Это ведь необходимо, не правда ли?

– Хе-хе! – неправдоподобно хихикал Володя, презирая себя за это дурацкое хихиканье. Но что он мог поделать со своей проклятой добросовестностью!

На четвертое дежурство Виноградов запретил Устименке его будить. Будить разрешалось только с согласия Ангелины Модестовны – пожилой, носатой и молчаливой сестры.

– Я человек сырой, мне, батенька, поспать – первое дело, – сказал Виноградов. – Простите, конечно, но я нынче посчитал – одиннадцать раз вы разбудили меня совершенно напрасно.

– Ну, а если бы... – начал Володя.

– Идите к черту! – ласково посоветовал Виноградов. – Мне скоро шестьдесят годов стукнет, понятно вам это обстоятельство?

И он стал уютно устраиваться на ночлег, посмеиваясь и что-то бурча про себя, – эдакий потертый, умный медведь. Потом, улегшись, вкусно, длинно зевнул и сказал:

– Вот я знаю, что вы сейчас думаете: осуждаете, пожалуй, меня. А я вам, юноша, посоветую – не надо. Мы, старые врачи, недурной народ, честный в основном, порядочный и много повидавший. Много, ох, много...

Володя молча слушал.

– В годы царизма, которых вы, к счастью, не испытали, неизмеримо тяжко жилось каждому из нас, особенно если был ты молодым человеком с идеями и мыслями. Модных практикантов с собственным выездом и жаждой приобретательства я, разумеется, из этого сословия исключаю. Я, батенька, к революции уже более десяти лет в земстве прослужил и хорошо узнал, почем фунт лиха. Небось вы вот нынче на меня смотрите и думаете: эгоист Константин Иванович, о себе беспокоится, себя бережет. Что ж, и берегу, когда старость на дворе. Хочется еще пожить, травку-муравку ножками потоптать, хочется пожить, как живу сейчас, – уважают меня, считаются со мной, я в нашем крае далеко не последний человек, да, с другой стороны, и есть за что! Поработал, хлеб свой не даром ем, и всем широко это известно. А ведь раньше, дорогой мой юноша, служба наша далеко не была безопасна. Шестьдесят семь процентов среди скончавшихся земских врачей умирали от заразных болезней. Шестьдесят семь! Хороша цифра? И мы, зная, на что идем, ехали в деревню, в глушь, и работали, себя совершенно не щадя. И в глушь такую, какой нынче не отыщешь, нету ее больше, извели. А каково работать было? Профессор Сикорский подсчитал, что более десяти процентов смертей всех земских врачей приходится на самоубийство. Больше десяти процентов. Что же получалось? Из ста умерших шестьдесят семь умирали, заразившись от больных, а десять кончали с собой. Вот-с вам картина русской жизни. Утомительная, мягко выражаясь. Так что уходился я, милый юноша, вот и хочется, когда есть возможность, поспать. Не судите!

– Я и не сужу.

– Врете, судите! Да и дело ваше такое, молодое, – всех судить и осуждать. Но мы не таковские – старики Мы свою жизнь прожили так, что особо перед вами каяться не в чем. Понятно, сударь-сударик? Шествуйте же с миром!

Володя тихонько вышел из ординаторской, поднялся по винтовой лестнице, сел на скамеечку в солярии на плоской крыше «аэроплана». В далеком, бесконечно далеком, совершенно черном небе тревожным теплым светом переливались звезды. Может быть, их видели и отец в Испании, и Варя в городе, и тетка Аглая где-нибудь в деревенском Доме крестьянина, и Ганичев, и Пыч, и Родион Мефодиевич с мостика своего корабля...

Крепко сжав руками колено, он закинул голову и долго просидел так один в тишине летней ночи. Сердце его билось ровно и спокойно, голова была необыкновенно ясной, мысли четкими, строгими и счастливыми, «Люди – прекрасный народ, – думал Володя, – прекраснейший. Это ничего, что Женька Степанов скотина. И наплевать на Додика и Валентину Андреевну. Народ состоит не из них. Народ – другой. Народ – это Бобышев и Виноградов, Богословский и его жена, дядя Петя и храбрый сыщик, отец и Варя, Ганичев и покойный Полунин. Очень важно быть необходимым, нужным, таким, без которого людям, хорошим людям, не обойтись. А все остальное – пустяки!»

Отсюда, сверху, он услышал звонок в ворота – это привезли больного в приемный покой. Наверное, срочная операция. Зажегся свет в ординаторской – значит, Ангелина Модестовна разбудила Виноградова. И тотчас же осветились большие квадратные окна операционной.

– Трудное дело! – сказал Виноградов, моя руки.

И, несмотря на всю безнадежность положения, Константин Иванович все-таки начал бой. Чего только они не делали на протяжении этих двух часов! На Виноградове от пота промок халат, Ангелина Модестовна дважды стерилизовала инструменты. Володя тоже взмок от пота под своей маской. Но они ничем не могли помочь. Они только удержали его немного у черты, но смерть победила. Он умер на операционном столе – этот красивый человек с высоким лбом, с мощным, медленно белеющим торсом, с сильным, крепко сжатым ртом, с мускулистыми руками.

– Все? – спросил Виноградов.

– Все, – сказал Володя и положил холодеющую руку покойника рядом с его торсом на стол, как вещь.

Константин Иванович стащил со рта маску.

– Куда, к черту, – сказал Константин Иванович, все еще задыхаясь. – Четыре пули всадить, и в такие области. Но могучий человечище был.

Он с сожалением взглянул в неподвижное лицо и пошел к двери. Соня накапала ему валерьянки с ландышем. Виноградов выпил капли, словно водку, крякнул и рассердился:

– Что происходит? Стреляют в здорового молодого человека, а? Ему бы еще лет пятьдесят жить да поживать...

– Как это все произошло? – спросил Володя погодя, уже в ординаторской.

– Она не любила своего мужа, а любила этого человека, – сказал Константин Иванович. – Муж же любил свою жену и убил своего соперника.

Виноградов вздохнул и широко раскрыл створки окна. Чей-то сдавленный стон донесся до Володи.

– Это она, – сказал Виноградов. – Пойдите, Владимир Афанасьевич, помогите. Ей плохо.

Володя подошел к скамейке. Тут же что-то делали Ангелина Модестовна и Соня.

– Боже мой, боже мой! – услышал Володя низкий, рвущий душу голос. – Боже мой, боже мой, за что? Нет, за что? Пустите меня, сейчас же пустите...

– Пустите! – велел Володя.

И сам помог женщине дойти до той палаты, куда положили мертвого. У порога она опустилась на колени и поползла к нему, к своему любимому человеку, протягивая руки и шепча:

– Прости, прости, прости, прости, прости...

Потом тихо, шепотом позвала:

– Игорь!

И еще тише:

– Игорь!

Все лицо ее мелко дрожало, когда она взглянула на Володю.

– И ничего? Ничего нельзя сделать?

Он молчал. Лицо мертвого было теперь совсем белым. И только ночной ветерок едва шевелил его, словно живые, русые волосы.

– Вы его зарезали здесь, подлецы! – сказала женщина. – Я везла его живым. Вы его убили, сволочи! Что, свиненок, мальчишка, учился на нем? Да? Учился на беззащитном человеке? Говори!

– Как вам не стыдно! – сказал Володя. – Как вы можете...

Ангелина Модестовна, Соня и санитар Нефедов закрыли Володю от нее. Иначе бы она, наверное, исцарапала ему лицо.

• Предыдущая
• 47/85
• Следующая