Крепостные королевны - Могилевская Софья Абрамовна - Страница 30

• Предыдущая
• 30/37
• Следующая

Теперь, когда зрительный зал был освещен, Дуня увидела перед собой театральный занавес во всей его красе. Был этот занавес тяжелого голубого атласа с золотой бахромой, с золотыми кистями на золотых шнурах.

Голубое, белое и золотое было повсюду. Стены в зрительном зале были голубые. Балконы и галерейки обрамляли фестоны из белого блестящего атласа и с золотой бахромой. Драпировки на дверях были отделаны золотыми кистями и золотыми шнурами.

Но особенно пышно была украшена графская ложа — тоже вся в голубых, белых и золотых тонах. В центре этой ложи с потолка свешивалась хрустальная люстра, будто вся слепленная из прозрачных ледяных сосулек. На гранях этих хрустальных сосулек сверкали и искрились лучи зажженных свечей. В этой ложе стоял стул для царской фамилии, резной, золоченый, с сиденьем и спинкой из голубого бархата. И такой же стул для графа Николая Петровича Шереметева. Только графский стул был, пожалуй, поменьше.

Верка снова зашептала:

— Идут, идут, теперь уж точно! Они, господа. До чего же разряженные!

Но Дуня за своей драпировкой ни господ, ни алмазов не видела. А Верка снова:

— Ой, девоньки, граф… В свою ложу вошел. Ну-ну… Весь в серебре, в атласе, в парче…

И графа Дуняше не пришлось увидеть. Но в памяти промелькнуло — богатая карета, запряженная белыми конями, и человек в ней. Не думала она тогда, не гадала, что ей, Дуне Чекуновой, приведется побывать в театре этого самого графа.

Опять Веркин шепот, на этот раз чуть ли не восторженный:

— Барин!.. Федор Федорович! Ей-ей… А нарядился, почище графа. И с той богачкой рядом сел. Ух ты!

Барина Федора Федоровича тоже не видала Дуня. Глаз не отрывая, смотрела на сцену: когда же, когда поднимется богатый занавес? Когда начнется?

Когда заиграла музыка, Дуня не только услышала, но и увидела оркестр. Все было перед нею, внизу, возле самой сцены. Правда, чтобы увидеть, надо было изловчиться и на цыпочки встать и свеситься над перильцами.

А слушая музыку, она не переставала удивляться: какой огромный здесь оркестр! Куда больше, нежели у них в Пухове. И скрипок много. И виолончелей не то две, не то три. И флейты, и трубы, и литавры, и огромный-преогромный барабан. И еще были такие инструменты, каких у них в Пухове она не видела. Дуня старалась среди звучания оркестра уловить голоса этих невиданных инструментов, чтобы потом расспросить Антона Тарасовича.

Она радовалась, что и Петруша слышит эти прекрасные звуки. И как в лад поют виолончели, и какие нежные переливы у здешних флейт, и как грозно звучат медные трубы.

Потом слуги в голубых ливреях чинной вереницей вынесли канделябры с зажженными свечами, и Зал погрузился в темноту. Тогда медленно и торжественно поднялся голубой занавес. Опера «Королева Голкондская» началась.

С этой минуты Дуня уже ничего не видела, ничего не слышала и ничего знать не хотела, кроме того, что было на сцене. Она вся была там, была рядом с прекрасной королевой Голкондской. Она любила и страдала вместе с ней. Она радовалась и горевала вместе с ней. И пела она тоже вместе с ней, беззвучно повторяя голосом мелодию, которая неслась к ней со сцены.

Дуня еще раньше знала, что главную роль в этой опере — королеву Голкондскую — будет играть лучшая актриса театра Параша Жемчугова. Знала Дуня, что Параша, как и она, Дуня Чекунова, тоже крепостная девушка — крепостная девушка графа Шереметева; что прежде фамилия Параши была вовсе не Жемчугова, а Ковалева. Это граф придумал ей называться Жемчуговой, потому что Параша была как бы прекраснейшей жемчужиной среди актеров его театра.

Все это Дуня знала. Но сейчас она ни о чем таком не думала. Более того, ей просто не верилось, что перед ней на сцене простая крепостная девушка. Полно, разве крепостная может быть такой королевой? Такой величественной и властной? Так повелевать теми, кто ее окружает на сцепе, и теми, кто слушает и смотрит на нее из зрительного зала?

Вот она проходит между колоннами своего дворца. Пурпурная мантия на ее плечах. Корона венчает ее голову. Вся она искрится, сияет, сверкает драгоценностями. Придворные — кавалеры и дамы — танцуют вокруг нее, отвешивают ей поклоны, расточают ей любезные слова в ариях и речитативах.

А какая у нее походка, а какое лицо, какой у нее нежный, сильный и красивый голос!

Вдруг вместо царских чертогов на сцене — парк. В парке — уединенная беседка. Вся увитая розами и плющом. А в беседке королева Голкондская. Нет, теперь это уже не королева. Просто девушка Параша сидит там одна. Сидит и тоскует. Тоскует и поет о своем милом, с ним разлучила ее злая судьба.

И снова на сцене перемена. Теперь — зеленая поляна, журчит ручей. А вместо властной королевы — пастушка Алина в голубых атласных башмачках, с убором из голубых лент. Она встречает своего пропавшего возлюбленного. Его зовут Сентфар. Они счастливы. В оркестре поют флейты, трепещут струны арфы и издали доносится песня пастухов и пастушек.

Потрясенная всем, что она видит и слышит, Дуня не чувствовала, как слезы бегут по ее щекам…

Голубой блестящий занавес уже опущен. Чуть колышутся его тяжелые атласные складки.

Все.

Спектакль окончен.

Где-то там, за этим занавесом, осталась и прекрасная королева Голкондская, и сад с пунцовыми розанами, и зеленые лужайки, и пляшущие пастушки в голубых башмачках, и ручей, скользящий по влажным камням… Музыканты уже укладывают в футляры свои инструменты.

Постепенно пустеет зрительный зал. Расходятся нарядные дамы и кавалеры. Опустела графская ложа. Лакеи с низкими поклонами открыли двери перед своим господином, распахнули голубые портьеры.

В зрительном зале слуги начинают гасить огни — ив люстрах, которые свисают с потолка, и в массивных торшерах возле степ, и в бронзовых канделябрах.

Поднимаются со своих мест и пуховские девушки. Задумчивые и зачарованные.

Грустное и какое-то смущенное лицо у Василисы. Кажется, никогда не была она краше. Но сейчас она не думает о себе. Не охорашивается, не жеманничает. Молча накинула на волосы платок, еще раз глянула на опущенный занавес и тихо пошла к дверке, которая выходила на лестницу. И Верка не смеется, не отпускает своих шуток. Малиновыми пятнами пылает румянец на осунувшемся Фросином лице. Она шепотом промолвила:

— Девоньки, да что ж это такое? Не пойму, что со мной?..

И девушки-актрисы — Надежда Воробьева, Катерина Незнамова и обе сестры, Алена с Маврой, — молчаливые и потрясенные, покидали маленькую тесную галерейку под потолком. И у них нет слов, чтобы объяснить, какие чувства и мысли пробудило в них увиденное и услышанное.

А Дуня все стоит, все смотрит на занавес и все не может опомниться. Неужто не во сне? Неужто наяву она такое видела?

Вдруг спохватившись, огляделась. А девушки-то где? Ушли? Все до одной? И ее не кликнули?

Накинув на себя шубейку, Дуня осторожно, ощупью стала спускаться вниз. На лесенке — ужас как темно! После освещенного зала ничего не видно. Да-а-а такой крутизне, да в этакой темноте и голову сломить недолго…

Лесенку она кое-как одолела. Пощупала ногой — ступенек больше нет. Но по-прежнему со всех сторон ее окружала тьма.

Куда ей идти? Где выход из театра?

Ох, господи, неужто она заблудилась? Хоть бы огонек какой чутошный…

Сама не зная, куда несут ее ноги, она пошла наугад. Попала в какой-то коридор, шла на ощупь долго. И вдруг, приглядевшись, заметила вдалеке слабый рассеянный свет. Обрадовалась, кинулась туда. А добежав, остановилась у приоткрытой двери. Именно отсюда, из-за этой двери, и выскользнул неяркий луч света, наискось протянувшись по полу.

Дуня несмело тронула дверь, дверь открылась пошире. И Дуня вошла в небольшую комнату.

Комната была на манер тех, какие имелись за кулисами пуховского театра. В таких одевались актеры перед выходом на сцену. Только в Пухове актерские комнаты были победнее, попроще. И стены там были дощатые, и мебель кое-какая, самая неказистая, а зеркало совсем маленькое.

• Предыдущая
• 30/37
• Следующая