Крепостные королевны - Могилевская Софья Абрамовна - Страница 15

• Предыдущая
• 15/37
• Следующая

Следующие два дня были и того хуже: девчонки не переставая потешались над Дуней. Особенно Верка. Весело, с озорными ужимками, показывала, какой недотепой стояла Дуня в репетишной комнате, как мадам трясла головой и, показывая пальцем на Дунины ноги, с возмущением повторяла: «Нельзя, не, не… ляпот, ляпот…» И как уволокла за собой Дуню разгневанная Матрена Сидоровна. Еще разное придумывала Верка. Все новое и новое. Да так смешно представляла, что девчонки помирали с хохоту, руками держались за животы.

Дуня молчала. Крепилась изо всех сил. Старательно улыбалась, чтобы не видели, как ей обидно. Смотрела на балагурство Верки, стиснув зубы: только бы не зареветь… Смотрела на глупое смеющееся лицо Ульяши, на Василису, которая от хохота розовела и становилась еще краше. Фрося, хоть и унимала озоровавшую Верку, тоже лукаво посмеивалась. Что там говорить — было над чем. На третий день Верка вдруг перестала озорничать и глумиться над Дуняшей.

Глянула на нее, хотела что-то подкинуть острое, потешное и осеклась. Вдруг поняла, каково у Дуни на сердце: увидела, как похудела она за эти дни, какая вымученная у нее на лице улыбка.

А Ульяна приготовилась смеяться. Стала приставать к Верке, канючить:

— Ну? Чего ж ты? Давай, давай показывай! Как она тогда стояла дура дурой?.. А как мадама? Ну-ну!

Верка, кинув исподлобья быстрый взгляд на Дуню, отрезала:

— Скоморох я вам, что ли? Не стану.

— И то правда… — сказала Василиса и чуть усмехнулась, поиграв ресницами.

Зато Дуня этой ночью плакала навзрыд. Все дни терпела да и не вытерпела. Плакала беззвучно, уткнув лицо в набитую соломой подушку. Плакала и от своего одиночества, и от тоски по дому, а более всего — от унижения, которое претерпевала здесь. В мыслях у нее было одно-единственное: как убежать из постылого Пухова, как вырваться отсюда? Но понимала, что для нее это несбыточна. Тихо было этой ночью у них во флигеле. Только сверху, из светелки, доносился мощный храп Матрены Сидоровны, да где-то внизу, в подполе, скреблись мыши…

Ночь была лунная. Самой-то луны не видно, где-то сбоку плывет по небу, но березы за окном все освещены. Стоят серебряные и не шелохнутся. Будто в сонной истоме.

Девчонки крепко спят. А Дуне не до сна. Убивается, плачет., обливается горючими слезами: за что ей бог такое наказание послал? Чем прогневила его?

Кто-то легонько тронул Дуню за плечо. Дуня затаила дыхание. Неужто, плача, Василису разбудила? Ох и попадет же ей…

— Дуня, Дунюшка, — раздалось у самого уха.

Нет, не Василисин голос.

Дуня оторвала голову от подушки, повернулась. Рядом — глаза в глаза — Веркино лицо. И Верка ей шепотом:

— Скучаешь?

Дуня в ответ лишь всхлипнула. А Верка ей опять в самое ухо:

— Не горюй, Дунюшка… Привыкнешь.

Дуня без слов помотала головой: нет, никогда, нипочем…

Снова Верка шепотом:

— Я сперва тоже убивалась, ревела.

Рукавом рубахи Дуня утерла мокрое лицо. А Вера ей:

— Не серчай на меня, Дуня. Прости, если что не так…

— Да нет, я ничего…

— Ты лучше спи.

— Спасибо тебе на добром слове…

— Тебе спасибо, Дуня, что не осерчала на меня, на глупую, — шепнула Верка и крепко поцеловала Дуню в щеку.

Потом обе лежали молча, вздыхали каждая о своем. И наконец заснули.

Днем Дуня заметила, что Верка с Фросей о чем-то шепчутся. Поглядят на нее, на Дуню, и тихонько друг дружке: ш-ш-ш… Опять поглядят на нее, на Дуню, и опять друг дружке: ш-ш-ш-ш…

О чем? Не знала Дуня и не допытывалась.

Но, когда в горнице не было ни Василисы, ни Ульяны, они, перебивая одна другую, стали Дуне рассказывать.

Жила здесь с ними еще одна, пятая девчонка. Санькой звали. Убивалась и тосковала похуже Дуни. Тошнехонька ей было тут, Василиса ее невзлюбила, а от Матрены Сидоровны на нее, на бедную, побои так и сыпались. Надоумили добрые люди Саньку — сходить к Марфе.

— К Марфе? — оживилась Дуня. — А кто такая Марфа?

— Колдунья Марфа-то… — тихо сказала Фрося. — У нас в Пухове чародейством занимается. Вот кто такая Марфа.

У Дуни дыхание перехватило.

— Ну-ну! Рассказывай, Фросюшка!

Было так: ночью сбегала Санька к колдунье. Чего с ней Марфа сделала, этого Санька не сказывала, но вот ведь диво дивное: вскоре отправили Саньку подобру-поздорову обратно домой…

— Не сгодилась, — объяснила Верка. — То пела соловей-соловьем, а то вдруг осипла, безголосой стала.

— Ну? — стала дальше выспрашивать Дуня. Но про себя подумала: нет, осипнуть, безголосой ей стать неохота. Нет, нет…

— Ну и все!

Верка рубанула перед собой ладонью, как бы показывая, что дальше ничего и не было: отправили Саньку домой, и дело с концом.

А живет Марфа отсюда недалеко, продолжали свой рассказ девочки. На самом краю деревни. Изба Марфина возле пруда стоит. Рядом с избой — банька.

Как найти ту избу? Проще простого. Сначала перемахнуть овраг. Этот, который из ихнего окна виден. А дальше — полем. Тропка мимо овсов идет. Там уже и видна Марфина изба. Изба приметная — три рябины около крыльца стоят. В ряд все три выстроились.

— Побежишь? — спросила Верка. — Только надо ночью! Днем — ни-ни…

Дуня поежилась: а ну как осипнет вдруг, безголосой станет?

Промолвила чуть слышно:

— Боязно…

— Боязно — это ладно, — помолчав, сказала Фрося. — Главное не в том…

— В чем же?

— Как из дому выйти? Коли Матрена Сидоровна приметит…

— Пустяковое дело! — Веркины косоватые глаза сверкнули удалью. — За это я берусь. В окно Дуняшу высадим.

А Дуня между тем прикидывала: страшно-то страшно, это верно. Но, если наколдует Марфа, чтобы домой ее отправили… Ведь радость будет!

— Ладно. Побегу, — сказала Дуня. — Здесь мне как в темнице.

Ночью, когда Василиса с Ульяшей уснули, а наверху наконец захрапела Матрена Сидоровна, три девочки, таясь и чуть слышно перешептываясь, поднялись с дерюжки, на которой спали.

Фрося с Верой помогли Дуне выпрыгнуть из окна. Снизу, с земли, она помахала им рукой, шепнула: «Спасибочки…» — и побежала. Быстро перемахнула неглубокий овражек и поднялась на противоположную его сторону.

Было светло от луны. Словно большое серебряное блюдо, висела она на самой середке неба. От ее света даже звезды померкли, зато на лугу был виден чуть ли не каждый цветок. Особенно ромашки. Их было видимо-невидимо. Казалось, что они сами светятся, отражая своими белыми лепестками свет луны. И еще казалось, будто все звучит и все поет вокруг. Не только ручей, который, булькая, перекатывался по камешкам на дне оврага, но и сам воздух, и травы, и цветы, и маленькие тучки, летящие мимо светлой луны. А уж о кузнечиках и лягушках и говорить нечего — трещали, квакали во всю свою мочь. Одни — внизу, где влажно и пахло сыростью, другие — наверху среди сухих стеблей высоких трав.

Но Дупины глаза ни на какую красоту сейчас не смотрели. Не до того ей было.

Где-то вдалеке — не то за оврагом в усадьбе, не то за лугом в деревне — вдруг хором забрехали псы. И этот далекий собачий лай, пожалуй, был слышнее всего. Слышнее, чем близкое журчание ручья, слышнее, чем треньканье ночной пичужки в кустах.

Дуне было страшно. Ей было страшно оттого, что ее могли увидеть среди этого просторного светлого луга, среди этих светящихся ромашек. «Что будет, коли увидят? Ох, что будет!..» Ей было страшно, что где-то в деревне разбрехались собаки. «Неужто меня почуяли? А ну, как всех людей перебудят да на ноги подымут?» Но страшнее всего ей было, что она решилась пойти не куда-нибудь а к колдунье. И не к ихней знакомой белеховской, а к тутошней, неизвестной. Прямо жуть брала… «Матушка родимая, да что ж со мной будет?»

Осмотревшись, Дуня не сразу отыскала тропку, про которую ей давеча толковали Фрося и Вера. А найдя среди травы еле приметную стежку, почувствовала к девочкам нежность и благодарность. Знала: обе не заснут, будут дожидаться ее возвращения. Значит, не одна она теперь в Пухове. Подружки у нее есть…

• Предыдущая
• 15/37
• Следующая